Это был мадьярии Чьомортани, замковый палач.
Каждый вечер, едва солнце касалось края неба, земли и моря, рыцарь Конрад, держа шлем на левой кольчужной рукавице, торжественно шел к донжону, где ждал его Пьетро Сенарега. Отсалютовав мечом, рыцарь докладывал владетелю Леричей, что в замке все в порядке и воины начеку. Потом, преклонив колено, Конрад фон Вельхаген опускал страшный свой меч, острием вперед, к маленьким ножкам Марии Сенарега, державшейся рядом с братом. Дева Леричей, приняв знак поклонения, невесомыми ладошками поднимала огромного рыцаря с колена и вручала ему цветок. Конрад, хоть и монах, как рыцарь мог посвятить себя целомудренному служению даме, не нарушая даже в мыслях священного обета чистоты. Порой Мария наблюдала за встречей двух мужей из окошка, и хрупкая награда ее, после рыцарского коленопреклонения, падала к нему из этой узкой амбразуры.
Все это знаменовало в замке Леричи конец дня. Ворота фортеццы запирали, и для всех, кроме дежурных воинов, наступало время отдыха и посильных развлечений.
Ночь спускалась на мир в том крае по невидимым ступеням небес, шаг за шагом, и в замке у лимана зажигались огни. Господа, по обычаю, собирались в большом зале, у огня, либо на верхней площадке донжона, за чьими зубцами и бойницами догорал закат. Текла неспешная беседа, звучали старые предания разных стран, в которых бывали непоседливые жильцы замка, рассказы о далеких краях; иногда единственная дама обители брала лютню, и под ее звуки приятный баритон Мастера воскрешал канцоны родимой стороны. За полными чарами с умеренностью пригубляемого хиосского вина обменивались мнениями и о текущих делах света. Событий и знамений в мире было много: прошдо только два года после падения, казавшегося вечным, Константинополя!
Внизу, во дворе замка, работники и слуги тоже коротали вместе весенние вечера, пели песни разных стран. Здесь можно было услышать страшные рассказы о ведьмах и чертях, домовых и русалках; цыганистые рабыни из — за моря, держа задубелые ладони воинов, нагадывали драчливым бродягам богатство и почет. Тянули вино из косматых бурдюков, плясали при огне, пылавшем в открытом очаге близ Аньолиной кухни, забирались парами в темные углы фортеццы, в нежилые каморы башен. Порой вспыхивали и ссоры. Рыцарь — комендант, из господского зала с вершины донжона, вполуха, но чутко прислушивался к настроению дворовой вольницы; и были случаи, когда лишь появление Конрада, мгновенно сбегавшего вниз при крутом обороте веселья, предотвращало побоище.
Первые два дня, при наступлении вечера, пана Тудора наверх не звали. На третий, однако, когда стемнело, в келью сотника пришел слуга.
— Господа, — слуга ткнул большим пальцем вверх, — просят синьора капитана присоединиться к ним.
Оправив платье и звеня саблею, пан Боур отправился на зов.
15
— Садитесь, синьор, садитесь! — с радушием воскликнул мессер Пьетро, указывая на стул подле себя. — Рад представить, — обратился фрязин к присутствующим, — мессера Теодоро, почтенного и храброго нашего гостя, капитана и рыцаря в войске его светлости Франческо Сфорцы.
Отвесив общий поклон, Тудор сел. Прямо перед сотником у небольшого столика сидела Мария Сенарега. Тайна ночного моря мерцала лунными бликами за спиною девушки, за кренелюрами башни. Но тайна жизни, светившаяся в огромных глазах генуэзки, волновала сильнее.
— Герцог Сфорца, славный воин, еще и поэт, — заметил Амброджо. — Он на равных участвовал в поэтических турнирах, которые устраивал при своем дворе.
— И устраивает, надеюсь, теперь, — добавил Тудор.
— Помню, — сказал Антонио, — мы затеяли однажды состязание — кто сочинит мгновенно лучшее стихотворение, не более и не менее как в восемь строк. Герцог назвал их октаэдрами, словно каждая строчка — грань отколовшегося от души алмаза. Мы слагали эти октаэдры, аккомпанируя себе на лютнях, собственно — напевали их, как древние на своих пирах.
— Вам, наверно, запомнились те восьмигранники, — сказал мессер Пьетро. — Не споете ли вы их для нас?
Мессер Антонио с улыбкой взял из рук Марии инструмент и под его звон негромко запел;
Течет вдоль дороги шумной
Прозрачных маков река.
Стою над ними в раздумье,
Сорвать не смею цветка,
Ты, чье повторяю имя
В безвестном пути моем!
Прими их вот так — живыми,
С небом и теплым дождем.
— Это спел в тот вечер сам герцог, — пояснил Мастер. — Наш товарищ, Аццо ди Сестри Поненте, ответил: