По двору сновали слуги, их тут человек шесть. Годны ли эти к бою? На чью сторону встанут, ежели дойдет до сечи? Кто есть, наконец, самый умный среди них и искусный, именуемый коротко Василем? Кое — что Тудору Бердыш о себе поведал; но что заставило этого бесспорно недюжинного человека наняться в работники и остаться в глухом уголке степи? Синие очи Аньолы? Это, конечно, кабала для мужа, но что же еще? Тудор чуял — работник тянется к нему. Но открыться, видно, не хочет, не узнали они еще друг друга, как надлежит. Что ж, Тудор не в обиде, он и сам не открывал Василю о себе истину, да и не вправе, пока не уверует, что будет это на благо делу, с которым послан. Бердыш, впрочем, уже много сделал для Тудора. При нечаянных встречах на прогулках, во время купания, среди шуток и речей без значения москвитин неприметно вооружал сотника сведениями, которым не было цены. Наблюдая за всеми, Тудор и сам уже кое — что знал о замке и его обитателях, хотя далеко не все.
Взять, к примеру, двух старших господ. Оба, без сомнения, бойцы, хотя Амброджо на воина и мало похож. Этот более отсиживался в горнице, чем же занят был там — того сотник еще не знал. Зато Пьетро был весь перед ним, таких Тудор встречал и за морем, и в Четатя — Албэ. Сын своего времени, сотник Боур и не думал осуждать мессера Пьетро Сенарега за торг пленниками. В понятии Тудора мессер Пьетро вправду делал несчастливцам добро, а право его получать от этого барыш никто бы не смел в ту пору оспаривать.
Иное было худо. Замку Пьетро, видно по всему, не суждено было оставаться простым прибежищем торговли, какие у фрягов имелись вокруг всего Великого моря. Не стали Леричи и простым притоном разбоя и гнета, какие устраивали себе, захватывая села и воздвигая замки, иные генуэзские семейства на крымских берегах. Замок стал — чуял Тудор — гнездовьем тайных, могущественных и злобных сил, враждебных и этому краю и его, Тудора, родной земле. Иначе не держал бы сюда путь убийца гусита Константина, не успевшего о черном монахе многое, ему известное, рассказать.
Мазо Сенарега — что знал Тудор Боур об этом генуэзском юнце? Совсем еще мальчишка, но уже себе на уме, да и сердцем стоек. Тудору Боуру, по — воински оценивавшему встречных так же мгновенно, как опасные засадой или добрые для честной сечи места, благородство этого паренька раскрылось в едином поступке. Один из наемников, ехидный грек из Тароса, заметив, что служивший в гарнизоне татарин сладко спит на весеннем солнышке, осторожно вытащил из — за пояса мусульманина малый нож, которым тот резал хлеб, и густо намазал его свиным салом. Мазо увидел это, подскочил к насмешнику и сильным ударом сбил его с ног. Грек схватился было за саблю, юноша — тоже, но выход Конрада из кельи предотвратил поединок, казавшийся неминуемым. Тудору этот случай запомнился.
Антонио Мастер... Мнение Тудора утвердилось и о нем: громадный человек. Будь его нынешние творения исполнены в камне и бронзе, мир удивился бы им и поклонился низко. Тудор часами мог смотреть, как работает Мастер, пьянея от вида шедевров, насладиться которыми было суждено ему одному. Работа гения по песку, однако, была трагическим криком, и Тудор Боур явственно слышал этот вопль. Что бросило великого Мастера в песчаную эту западню, чем мог помочь Тудор артисту, могучему духом, но беззащитному перед мирским злом, но чём—то гонимому и надломленному? Будущее, может быть, покажет и это.
Был еще рыцарь Конрад. Об этом, пожалуй, лучше всего, сказал Тудору Василь. Не злой этот парень, ей — богу, не злой, — промолвил Василь не далее, как вчера, когда мимо них, влача белую мантию и сверкающий меч, с непокрытою головой прошествовал золотоволосый, прекрасный ликом и статью северный паладин[45]. Но зла вот так, без злобы, натворит пуще злодея, — продолжал москвитин. Скажут ему: сделай, на благо и для порядка, — и сотворит, что ни велят. И не помыслит, творя зло, чего ради это делает, каковы доподлинно порядок и благо, если они истинны. Боюсь я его, — закончил, поежившись, Бердыш. И Тудор, знавший уже сноровку и силу Бердыша, понял: бояться тот вправе. Ибо у Конрада, кроме меча, были еще красота и молодость, и странная честность, обезоруживающе беззащитная в самой своей беспощадной, не рассуждающей сути. Срубил бы сам Тудор Конрада, с честным сердцем творящего зло? Тудор того не знал.