Время было суровое. В мире не успел еще стихнуть грохот от падения византийского великана — Царьграда, а турки двигали уже дальше свои фанатичные полчища. Держались еще Далмация, Сербия и Босния, сражались еще стойкие албанцы. Но османы наступали на остатки Греции, на Морею, один за другим захватывали средиземноморские острова. Едва овладев Константинополем, Мухаммед Фатих[6] похвалялся спустя два года быть в Риме. Назначенный срок истекал как раз в 1455 году, а туркам до Рима было еще далеко. Но год назад, весной, шестьдесят османских кораблей под командой Тимура Ходжи подходили, грозно к Чета Албэ. В июле тот же Ходжа напал на Каффу, опустошив заодно берега крымского княжества Феодоро. Где сидели еще последние владетельные Палеологи и Комнены. Прошлой осенью ждали большого наступления на Белгород и Каффу. Крымские фряги просили помощи, слали письма в Венгрию и Польшу. Нагнетая и усиливая беспокойство, случился недород. Генуэзские послы Спинола и Маруффо с пустыми руками вернулись от султана, к которому ездили за миром. Но полчища турок так и не появились вблизи Молдовы, занятые в иных местах.
Теперь их ждали сюда опять. Был грозный знак: османы начали топить фряжские корабли, пытавшиеся пройти через Босфор и Дарданеллы. Неверные словно забавлялись: то генуэзский выберут мишенью своих пушек, то венецианский. К четырем огромным гакуницам[7] поставленным для того в босфорских крепостях, прибавили столько же. Османы решительно наводили в той части света свой порядок. Время от времени, правда, Венеция и Генуя, Аренская держава и папа, насупя грозно брови, начинали готовить флот. То один, то другой европейский король или герцог, возложив на рамена крест Христова воина, собирался в священный поход. Но крестоносные знамена скоро сворачивали, солдат направляли в другую сторону — против единоверного, но докучливого соседа. Европа воевала сама с собой, брат шел на брата. Где уж тут драться с далеким падишахом осман!
Вот о чем надлежало думать белгородскому коменданту. Как бы ни плохи были в этой части света дела, старый Белгород все еще оставался великим источником богатства, выходом в море. А Черное море по — прежнему было важно для Европы: на его берегах покупали самые дешевые и лучшие хлеб, просо, сало, кожи, мед. Отсюда везли красивейших в мире рабынь и рабов. По знаку старого воина они осушили кубки. Затем комендант опустился на лавицу рядом с сотником, придвинулся для беседы. Заговорили тихо: в замке тоже были чужие, каменные уши. Много потайных ходов продухов, слуховых рукавов и щелей было проделано в толще стен в смутные годы, когда за наследство его строителя яро грызлись Александровы сыны и внуки, когда зачинались и развязывались в цитадели Четатя—Албэ интриги и заговоры, стоившие жизни не одному претенденту на престол.
— Прознал? — спросил Боура седой Богданов капитан.
— Не все твоя милость, — ответил тот. — Ни имени, ни обличья. Ведаю лишь, куда ползет змея.
— Не в Каффу ли?
— Может, и в нее. Но главный путь ее — в Леричи к Сенарегам.
— Надо того латинянина перехватить. Да и фряжское то гнездо, с сидельцами его, давно разведать пора. Кого пошлем, пане Тудор?
— Кроме меня, пожалуй, и некого, твоя милость, пане пыркэлаб...
Пан Влад взглянул в недобро прищуренные глаза сотника.
— Не испортишь ли дела? — старый воин слегка усмехнулся, увидев, как вспыхнул в обиде сотник. — Ты, Боур, горяч; ты покойному другом был, уведут тебя от дела месть да гнев.
— Твоя правда, пане Влад, Константин был мне другом. Тем лучше сделаю все, что надо, с его недругом.
Капитан молча наполнил кубки. Влад знал Боура пылким юношей, всегда готовым очертя голову в драку полезть. Теперь, в свои двадцать семь лет, это был зрелый муж.
— Добро. По отце Константине скорблю не менее твоего. Сколько мудрости и мужества в нем одном! На пять языков писание перевел, от латынщины христиан отрывая. Над станком хитроумным трудился — книги на нем размножать собирался. В самое сердце тем Риму метил. Вот и достала его папская ласка.
— Моя вина, — вырвалось у Тудора. — Не сберег.
Рука капитана легла на могучее плечо витязя.
— Твое дело, витязь, не гадов ловить меж нор, а с достойным ворогом биться. Вот и думаю, исполнишь ли, на что подвигаешься. Знаю, знаю, — капитан кивнул с лаской, — мудрый Константин Романский не проводил бы ночи в беседах с глупцом. Не одной лишь силы набрался ты, кочуя по станам знатных воителей, привез домой и разум. Только сей враг особого коварства полон. И прислан к нам неспроста. Мыслю даже — не для погибели отца Константина прибыло к нам сие исчадие геенны. Цели его дальше, глубже, и тот удар нанес он, ибо не в силах, подобный аспиду, не кусать...