— Ты грезишь, Амиот, — сказала она. — Миссис Льюворн спокойно спит в своей постели и даже не знает, что с тобой приключилось несчастье.
Он открыл глаза.
— Клянусь, я слышал, как она только что меня позвала.
Мэри похлопала его по колену и снисходительно улыбнулась.
— Это все твоя фантазия, — сказала она. — Не надо волноваться, успокойся и отдохни.
Ей показалось, что он напряженно вслушивается в какие-то звуки, и она не ошиблась.
— Мы не одни на дороге, — предположил он. — Кто-то едет за нами — я слышу стук колес. Кто там, Мэри?
Опасаясь, что он высунется в окно и растревожит свою рану, Мэри мягко взяла его за руку и устроила поудобнее на подушках.
— Какие-то незнакомцы, — ответила она. — В экипаже полно народу, они направляются из Труро в Бодмин, как и мы. Наверное, заблудились в тумане.
— Ты уверена, Мэри?
— Конечно. У них четырехместная карета, похожая на экипаж мистера Трежантиля, но только черного цвета.
Она продолжала держать его за руку, веря всем своим юным сердцем, что поскольку это приносит ей утешение, то должно придать сил и ему, и не знала, что надежда, которая вспыхнула на какой-то миг, когда он заслышал стук колес экипажа, ехавшего за ними, сейчас угасает, как и его жизнь. Ложь, изреченная ради того, чтобы уберечь его от беды, не достигла своей цели.
Вскоре он прошептал несколько слов по-французски, и она поняла, что в своих грезах он снова в Бретани — смотрит, как белые волны разбиваются о крутой берег.
— Dieu vous garde, — прошептал он. — Je ne vous verrai plus.[46]
ЭПИЛОГ
Один местный поэт — уроженец Троя, умерший молодым, — оставил рукопись незавершенной поэмы. Начинается она бравурно:
На западе, где Додмэн, узкий мыс, Есть Гавань; там есть Крест на берегу, И Крепость — на другом; и дважды в день Прилив волнуется, а вместе с ним — И сердце у меня в груди; домой Они стремятся, в милый городок, Старинный, серый, небольшой совсем, Где стены сада увивает плющ И волны плещутся о черный мол, На якоре качая корабли. А дальше — девственный, блаженный край, Где отмели песчаные прилив Вмиг затопляет, низко над водой Деревья клонят ветви, цапля вдруг Испуганно взлетает; в летний зной Жнецы замрут высоко на холме, На шхуну засмотревшись, что пришла, Как призрак сумрачный, из-за морей. Ах, любящий Господь! Даруй в конце, чтоб тихо я угас Под шепот волн, что бьются о корму Той барки, что несет меня домой, Где золото пшеницы на холмах, Где звезды ярки; ангелы там ждут С простыми лицами моей родни.По таким спокойным волнам прилива доктор Карфэкс, которому было теперь восемьдесят с лишним лет, уже более не практикующий, плыл в своей гичке «Левкой» к земельному участку, который он арендовал под сад и назвал «Ферма», хотя никакой фермы там не было. Почти каждый день он проводил там время с двух до четырех часов пополудни, занимаясь физическим упражнением, подходившим ему больше всего: распиливал поленья для камина в своей библиотеке.
Здесь, отделенный водной гладью и от более прозаических удовольствий (книга и тапочки), и от гастрономических радостей — несмотря на возраст, он по-прежнему был гурманом, — и от неиссякающего потока посетителей, большинство которых составляли его бывшие пациенты, зимой и летом в силу привычки стучавшиеся в дверь врачебного кабинета и встречавшие радушный прием, доктор Карфэкс предавался тому блаженному одиночеству и покою, которые теперь более, чем когда бы то ни было, казались источником самой жизни.
У него было два друга: малиновка, которая блестящими глазками наблюдала, как он трудится, и поклевывала опилки, и черепаха, игнорировавшая доктора и предпочитавшая ползать в поисках пропитания по капустной грядке, находившейся неподалеку.
Приятный звук пилы и ритмичные движения вызывали у доктора Карфэкса ощущение благополучия, распространявшееся по всей нервной системе. Несомненно, именно так и должен жить человек: пользоваться плодами земли, древесиной, всем, что произрастает из почвы, а также дарами моря; и даже самими временами года — дождливыми, теплыми и прохладными, — которые питают все живые существа, от величайшего гения до ничтожнейшей личинки.
Черепаха Томми и сама была недюжинным философом: когда наступала зима, она пряталась в теплое местечко, пока вдруг однажды весенним днем, когда на склоне холмов уже давным-давно расцвели первые бледно-желтые нарциссы, не выглядывала из своей уютной норки, с важным видом созерцая своего более выносливого дружка — малиновку, которая изливала из своего маленького сердечка благодарность за то, что снова выглянуло солнышко.