– Достаточно уметь, как приступить! – заметила Клодина.
– Женщины более интересные, чем ты, и те не могли ничего добиться! Послушай, ты так хочешь сделаться графиней?!
– Да.
– Но, если я говорю тебе, что у него нет ни гроша. Бландина держит его в своей власти. Через несколько дней они покинут страну и замок будет продан. Если б ты захотела, мы повенчались бы, и купили бы Эскаль-Вигор…
– Нет, я выйду за Кельмарка. В замке должна быть графиня. К тому же, он больше не любит Бландины…
– Но и тебя он не любит…
– Он полюбит…
– Никогда…
– Почему никогда?
– Ты увидишь!
– Послушай, – сказала она ему, – ты знаешь обычай нашего острова. Завтра великий день ярмарки св. Ольфгара… Несмотря на католических или протестантских епископов, с тех пор, как женщины с Смарагдиса разорвали апостола, который отказался покориться их безумной страсти, в каждую годовщину мученичества молодые девушки имеют обыкновение выбирать себе тихого и упрямого юношу в мужья.
Я хочу воспользоваться этим правом. Завтра утром, я отправлюсь в Эскаль-Вигор, и уверена, что вернусь из замка с обещанием графа…
– Как бы ни так!
– Ты не веришь? Ну-с, а я уверена настолько, что, если он откажется, Ландрильон, я стану твоею.
Я буду твоей женой, и даже с завтрашнего вечера, после танцев, я заплачу тебе сторицей…
Гордая девушка думала, что ничем не связывает себя, этою грубою клятвою.
– В таком случае, я бегу заказывать наши приглашения! – воскликнул Ландрильон, зная лучше крестьянки, брачные планы своего бывшего хозяина. – Пусть св. Ольфгар помилует тебя! прибавил, он, смеясь, когда она удалялась, уверенная в своей победе.
Дейкграф принял Клодину с большим достоинством и уважением. Его глубоко меланхолический вид произвёл впечатление на гостью. Она, в конце концов, всё же без всяких подготовлений выразила ему цель своего посещения.
Кельмарк не отталкивал её. Он прервал её непонятным жестом и поблагодарил её с улыбкой, которая показалась грубой крестьянке каким-то недовольствием, насмешкою, в которой она не могла схватить настоящего, трагичества оттенка.
– Вы смеётесь, – протестовала она со злобою, – но подумайте, граф, что какой бы вы ни были граф, я вас достойна… Род Говартцев живёт на Смарагдисе столько же, сколько и род Кельмарков, мои предки почти так же знамениты, как и их сеньоры.
Она сделалась ласковой и умоляющей.
«Послушайте, граф, – снова заговорила она, готовая отдаться ему, если б только он сделал малейший знак, – я люблю вас, да, я люблю вас… Я даже долгое время воображала, что вы любите меня, сказала она, возвышая голос, приходя в отчаяние от этого целомудренного крика, в котором она не угадывала затаённой муки, трещины долго не заживаемой раны. Когда-то вы ухаживали за мной… Мне казалось, что я вам нравилась, три года назад, в начале вашего переезда сюда. Зачем было играть со мною? Я вам поверила, я мечтала стать вашей женой!
Уверенная в этом, я отклоняла самых богатых претендентов на мою руку, даже аристократов из города…»
Он молчал, и тогда она решилась прибегнуть к последнему средству:
– Послушайте, – сказала она, – говорят, что ваши дела не особенно блестящи; если б вы захотели, была бы возможность…
На этот раз он побледнел; но размеренным тоном, отеческим, он проговорил:
– Дорогая моя, Кельмарки не продаются… Вы найдёте ещё не одного хорошего мужа, из вашего круга. Впрочем, поверьте, что я не из гордости отказываюсь от вашего предложения… Я, понимаете, не могу полюбить вас? Я не могу…
Последуйте моему совету… Согласитесь выйти за какого-нибудь доброго молодца… На этом острове в нём не будет недостатка… Я совсем не гожусь вам в товарищи жизни.
Чем больше он говорил смиренно, умно и убедительно, тем сильнее возбуждалась Клодина. Она пыталась видеть в нём только высокомерного мистификатора, гордого фата, который насмеялся над ней.
– Вы сейчас только сказали, что Кельмарки не продаются! – сказала она, задыхаясь от гнева; – Может быть, я не указала настоящей цены! Мамзель Бландина, как рассказывают, всё же заставила вас принять кое-что!
– Ах, Клодина! – сказал он печальным тоном, который, однако, не обезоружил её. – Довольно! прекратим, моё дитя, этот разговор. Вы начинаете горячиться… Но я не сержусь на вас! прощайте!
Его холодный и пристальный взгляд, странно целомудренный, с каким-то убеждением, решением лучше всякого жеста, выпроводил её.
Она, рассерженная, вышла, хлопая дверьми.
– Ну-с, – сказал Ландрильон, ожидавший её при входе в парк, – что я вам говорил? Он тебя не любит и никогда не полюбит.