— Да вы в сущности фанатик, — говорит он Мартину Ольсену. — Верующий! Более верующий, чем сектанты!
Шутливо перебраниваясь с Мартином Ольсеном, он запоминает его ответы и, выдавая их потом за свои, ставит в тупик знакомых.
Йоханна в воскресенье завозит газету «Арбейдербладет» и к доктору, зная, что он непременно купит.
— Не думай, что я читаю ее, милая девушка! — говорит он Йоханне, хотя она вовсе не девушка, а дама, жена Оскара Поульсена с молочного завода. — Я покупаю газету лишь ради тебя. Читать ее, черт возьми, невозможно, до того она бездарна!
— Но все, что написано в ней, правда! — смело говорит Йоханна.
— Очень может быть, милая девушка. Но я предпочитаю забавную ложь. Преступно наводить скуку! Коммунисты в Германии заслужили свою участь, потому что были скучными!
Но не исключено, что доктор, купив газету, все же читает ее. Возможно, он находит в ней кое-что, чем можно подразнить друзей. Во всяком случае, кое-кого бесит, что он держит в своем доме номера коммунистической газеты и открыто, вместе с другими, кладет их в приемной.
Однажды, чтобы смутить своих набожных пациентов, доктор вырезал из «Арбейдербладет» заметку о пасторе Нёррегор-Ольсене. Речь шла о выступлении пастора по радио. Если пастор и недоволен положением у себя в приходе, то в эфире он одержал победу. Он переделывает и литературно обрабатывает свои воскресные проповеди, превращая их в популярные, политически актуальные выступления, однако вполне выдержанные в духе религиозной морали. И пусть число прихожан его уменьшилось. Теперь его проповеди каждую пятницу слушают тысячи людей. В них звучит смелый призыв готовиться к переходу в иной мир и отказаться от материальных благ в этой жизни. Эти выступления организованы по инициативе доктора Хорна, члена совета радиовещания, а председатель совета Каспер Боббель — сам теолог и немного поэт — в восторге от живого народного языка пастора.
Литератор, доктор Хорн — частый гость в пасторской усадьбе. Это старый друг пастора и его товарищ по гимназии, где в условиях здоровой дисциплины свободно развивались природные таланты. Он холостяк, человек независимый, без постоянной должности или определенной занятости, и, когда ему вздумается, он разъезжает по стране и за границей. В усадьбе пастора он желанный гость, может приезжать без предупреждения. Его комната в мезонине всегда ждет его. Дети зовут его дядей.
Мужчины сидят в гостиной пастора, выходящей в сад, и слушают, как Гитлер кричит в радиоприемнике и немцы ревут: «Sieg Heii! Sieg Heil! Sieg Heil!»
— Я преклоняюсь перед его идеализмом, — говорит пастор Нёррегор-Ольсен, — и восхищен его способностью воодушевлять людей. Но меня отталкивает — да, извини меня за прямоту,—меня отталкивает его грубость. В нем есть что-то вульгарное.
— Его надо видеть, когда он выступает, — возражает Харальд Хорн. — Я ведь много раз видел его, когда бывал в Берлине на больших собраниях во Дворце спорта. Нельзя представить себе всю силу его личности, если не видеть его своими глазами. Замечательное зрелище! Он совсем не вульгарен. Он человек вполне светский, широкой натуры.
— Не подумай, что я недооцениваю его, — говорит пастор. — Я поистине прихожу в восторг, когда слышу у себя в комнате шелест крыл мировой истории. Подумать только, если бы люди могли слышать по радио Наполеона, когда он обращался к своим гренадерам! Но Наполеон был личностью иного склада. По крайней мере так говорят. Муссолини тоже не похож на Гитлера, он ярок, величествен; должен признать, что именно ему отдал я свое сердце! Величие Гитлера я тоже признаю — отчасти. Он появился, как сказочный принц, в нужный момент, в минуту грозной опасности. Я преклоняюсь перед его гением. Но есть что-то плебейское в его облике, быть может, это от усиков, а возможно, потому, что он говорит по-немецки.
«Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!» —орет радио.
— Ты совсем как твой ютландский коллега, пастор и поэт,—говорит литератор.—Он точно так же не может устоять перед Муссолини.
— Я не поэт, — скромничает пастор. — Я только чуточку писатель. Я пишу в нашей церковной газете.
«Я благодарю немецкий народ, сделавший меня своим избранником, фюрером в той борьбе, которая будет творить пятисотлетнюю или тысячелетнюю историю не только Германии, но и Европы, даже историю всего мира!» — орет фюрер по радио.
И оба собеседника на минуту прекращают разговор, чтобы послушать фюрера.