– Альфред, когда я задаю тебе вопрос… Альфред, ты меня слышишь? Когда я задаю тебе вопрос, Альфред, мне бы хотелось думать, что ты проявишь достаточно вежливости – даже несмотря на то, что ты мой брат, – и ответишь на него, а не будешь сидеть и ухмыляться своим мыслям!
Вот как раз ухмыляться Хламслив – как это ни странно – не мог бы. Его лицо было устроено таким образом, что это у него просто не получилось бы.
– О сестра моя, – сказал он, – как ты верно подметила, вот сидит твой брат – я надеюсь, ты простишь это обстоятельство – он внимает, не дыша, твоему ответу на его вопрос. Дело обстоит таким образом, голубушка, что же ты ему сказала? Ибо он совершенно забыл, что было спрошено и не мог бы вспомнить, даже если бы от этого зависела его жизнь, даже если бы его принудили жить с тобой в одном доме, с тобой, его персиком, только с тобой!
Ирма всегда слушала только первые пару слов, которые произносил ее брат, и поэтому все словесные выкрутасы и большая часть оскорблений проходили мимо ее ушей. Эти оскорбления, сами по себе не злобные, давали Доктору возможность развлечься словесной игрой – без этого ему пришлось бы сидеть взаперти у себя в кабинете безвылазно почти все время. Да и кабинетом эту комнату с полным правом нельзя было бы назвать, ибо хотя вдоль стен стояли шкафы, полные книг, в ней, кроме очень удобного кресла и очень красивого ковра, ничего больше не было. Не было письменного стола, не было писчей бумаги, не было ручек, не было чернил. Не было даже мусорной корзины.
– Так что же ты спросила меня, плоть от плоти моей? Я сделаю для тебя все, что будет в моих силах.
– Я говорила, Альфред, что во мне есть определенный шарм, определенная грация, определенный ум. Почему моего общества не ищут мужчины? Почему за мной никто не ухаживает? Почему мне никто не делает никаких предложений?
– Ты имеешь в виду – финансовых предложений? – спросил Доктор.
– Я имею в виду духовное общение, Альфред, и ты это прекрасно знаешь. Что есть у других такого, чего нет у меня?
– Или, с другой стороны, – сказал Хламслив, – чего у них нет, что есть у тебя?
– Я тебя не понимаю, Альфред… Альфред! Я сказала, что не могу уследить за ходом твоей мысли!
– Ты никогда не можешь уследить, – ответил брат, растопыривая руки и быстро шевеля пальцами. – И было бы замечательно, если бы ты прекратила это.
– А то, как я двигаюсь, Альфред? То, как я держу себя? Неужели ты не видишь, Альфред? Ты же мужчина, в конце концов! Неужели ты не видишь, как грациозно я двигаюсь?
– Может быть, мы слишком духовны, – сказал Доктор Хламслив.
– Но моя осанка, Альфред, моя осанка!
– Ты слишком тяжела, мой сладостный яичный белок! Слишком тяжела! Ты слишком раскачиваешься из стороны в сторону, когда идешь по дороге этой гадкой жизни! Слишком сильно размахиваешь своими бедрами при ходьбе! Нет, дорогая, нет – то, как ты двигаешься, всех распугивает, вот что я тебе скажу. Ты всех пугаешь своим видом, Ирма!
Этого она уже стерпеть не могла.
– Ты никогда не верил в меня, – вскричала она, вскакивая из-за стола, краска залила ее лицо – так что, казалось, ее безукоризненная кожа вот-вот вспыхнет настоящим огнем. – Но вот что я скажу тебе, – ее голос сорвался на визг, – я благородная женщина! Неужели ты думаешь, что я действительно хочу иметь какие-то отношения с мужчинами? Это же животные! Я ненавижу их! Слепые, безмозглые, грубые, отвратительные, толстокожие, вульгарные создания! Вот что такое мужчины! А ты один из них! – вопила Ирма, показывая пальцем на брата, который, слегка приподняв брови, продолжал рисовать скелет страуса. – Ты один из них! Ты слышишь, Альфред, один из них!
На ее вопли прибежал слуга. И весьма опрометчиво открыл дверь; у него для прикрытия был приготовлен вопрос, не вызывали ли его (слугу вызывали колокольчиком), но на самом деле ему просто хотелось посмотреть, что же происходит в комнате хозяев.
Горло Ирмы вибрировало как тетива лука, после того как спущена стрела.
– Какое отношение благородные женщины могут иметь к мужчинам? – продолжала визжать Ирма. Но увидев вдруг лицо слуги, заглядывающего в дверь, она схватила со стола нож и швырнула его в любопытствующую физиономию. Однако бросок у нее получился далеко не прицельный, возможно, потому, что она слишком глубоко вошла в роль благородной женщины. И нож, почему-то взлетев вверх, вонзился в потолок прямо над ее головой; рукоятка его колебалась в том же ритме, в котором дрожало горло Ирмы.
Доктор, тщательно дорисовав последний позвонок в хвосте скелета страуса, медленно поднял голову и посмотрел на слугу, стоявшего в дверях и зачаровано, с открытым ртом, смотрящего на трепещущий нож.
– Не будешь ли ты так любезен, мой дорогой, переместить свое ненужное здесь тело из дверей этой комнаты на кухню, – сказал Хламслив своим высоким, мечтательным голосом. – И держи это тело там, на кухне, где, насколько мне известно, этому телу платят за то, что оно выполняет разные функции среди кастрюль. Будь добр, соверши этот акт перемещения, ибо никто не звонил и не вызывал тебя. Хотя голос твоей хозяйки действительно довольно высок по тону, но все же ему не сравниться со звоном колокольчика, совершенно не сравниться… Лицо слуги исчезло, дверь закрылась.
– И даже больше того, – вскричала Ирма голосом, полным отчаяния, – он уже больше не приходит повидать меня! Не приходит! Не приходит!
А в потолке, прямо над Ирмой, подрагивал нож. Доктор поднялся из-за стола. Он знал, что Ирма имеет в виду Щуквола, если бы не он, Ирма, возможно, никогда бы не испытала тех волнующих, но, увы, не находящих иного выхода нежных чувств, которые расцвели в ней с тех пор, как этот молодой человек выпустил первые стрелы лести в ее слишком чувствительное сердце.
Хламслив вытер губы салфеткой, стряхнул с брюк крошку и выпрямил свою длинную, узкую спину.
– Я спою тебе песенку, – сказал он, – Я сочинил ее вчера, когда принимал ванну. Ха-ха-ха! Такая забавная маленькая песенка, эдакий маленький курьез.
Хламслив стал передвигаться вокруг стола, вытянув руки и сцепив свои элегантные белые пальцы.
– А песенка, как мне помнится, вот такая… Но поняв, что Ирма сейчас все равно его не услышит, он взял бокал с вином, стоявший рядом с ее тарелкой, и сказал:
– Тебе нужно выпить немного вина, Ирма, немного вина перед сном – это тебе сейчас совсем не помешает. Ведь ты, моя дорогая спазмирующая сестричка, отправляешься прямо сейчас в постельку, в страну Сновидений – я правильно говорю, ха-ха-ха? – в которой ты будешь пребывать всю ночь, ощущая себя женщиной голубых кровей.
Быстро и незаметно, как настоящий фокусник, он выхватил из кармана маленькую коробочку, раскрыл ее и бросил в бокал таблетку. Затем долил вина из графина и вручил бокал Ирме с подчеркнутой, избыточной грациозностью, которая редко покидала его.
– Я тоже выпью вина. Мы выпьем друг за друга!
Ирма, обмякнув, сидела на стуле, прикрыв свое гладкое, как полированный мрамор, лицо, при этом черные очки, которые она носила, чтобы защищать глаза от света, съехали на сторону и зависли под залихватским углом.
– Пей, пей побыстрее, а то я забуду то, что обещал тебе исполнить, – воскликнул Доктор, стоя рядом с сестрой; он был высок, строен, совершенно прям; на его целлулоидном лице читались чувствительность и ум; голова была наклонена набок, как у птички.
– Сначала глоток этого великолепного вина, полученного с виноградника, разбитого на склоне задумчивого холма – я вижу его так, словно он находится у меня прямо перед глазами. А ты, Ирма, видишь ли ты его? Вон крестьяне, которые трудятся в поте лица своего под лучами горячего солнца. Они не разгибают спины, и все почему? Да потому, что у них нет иного выбора, Ирма. Они отчаянно бедны! Виноградарь, как нежный и любящий муж, гладит своей мозолистой рукой виноградные листья, шепчет что-то. И что же он шепчет? О чем взывает? «О маленькие виноградинки, растите, созревайте, дайте хорошего вина – Ирма с нетерпением ждет его!» И вот вино у нас на столе! Вот, прямо перед нами – ха-ха-ха! Отменного вкуса и цвета, прохладное, налитое в бокал из резного стекла! Откинь головку, открой мышеловку, сделай глоток, ну совсем чуток, испей, царица, надутая девица!..