— Ты даже не представляешь, как плохи, Филипп. Пойдем прогуляемся.
Он смотрел на нее с любопытством. Удивительно. А ведь и правда можно подумать, что она играет. Никакой гордости, никакого самолюбия, никаких обычных женских уловок. Джессика откровенно любит его, помогает ему, готова на все для него… Она не обижается, она готова ждать, пока он насытится своей Селин. Даже ревность, похоже, больше ее не мучает.
— Джессика, — вкрадчиво проговорил он, — ты, может, не понимаешь? Но я фактически женатый человек. Меня дома ждет Селин, да и вообще я не должен…
— Ты не понял, Филипп. Я не свидание тебе назначаю. — Джессика подошла к нему вплотную и зашептала: — У всех стен есть уши, понимаешь? Я хочу тебя кое от чего предостеречь. Пойдем в наше кафе?
— Ну пойдем.
Он заказал себе кофе с коньяком, а она — вина, и вопреки решительному тону, с которого начинала разговор, вдруг забилась в угол, сжавшись в комочек, чуть ли не подтянув колени к подбородку. Некоторое время оба молчали. Филипп — выжидательно, Джессика — испуганно, словно на что-то решаясь.
— Ну? — спокойно сказал Филипп. — Что на этот раз удумал президент?
— Он хочет тебя отпустить, — сверкая глазами, проговорила она.
— И что в этом плохого?
— Ничего. Вчера я готовила бумаги, — Джессика едва заметно подавила спазм, — о покупке французской фирмы.
Филипп вскочил, расплескав все, что стояло на столе.
— Что?!
— Да. Мы купили твоего единственного союзника. Филипп, я думаю…
— Что?!
— Успокойся. Сядь…
— Джессика, но это же…
— Филипп, сядь. Я думаю, дело не в тебе и не в твоем предприятии. Просто президент понял, что начал не с того конца. Французы оказались более покладистыми, а может, более дальновидными. В любом случае теперь ты — один против нас всех.
Филипп смотрел на нее во все глаза, Джессика немного смутилась.
— Ну то есть против них всех. И тебе рано или поздно не останется ничего другого… Но, если хочешь, можно просто сменить род деятельности. Кроме обуви есть много…
Он кивнул:
— Стать бродягой, например.
— Кем?
— Бродягой.
— Фил, не обижайся! Зачем впадать в крайности? Никто не собирается тебя разорять.
— А я и сам не собираюсь разоряться. — Он улыбался, глядя будто сквозь нее. Джессике отчетливо были видны слезы за его улыбкой. — Просто одна маленькая, но очень мудрая девочка звала меня стать бродягой. Просто путешествовать, пока хватит денег.
— А потом, когда они закончатся?
— А когда они закончатся… Не знаю. Наверное, просто жить. Не знаю, Джессика, ты извини, что я опять начал говорить про нее.
— Ничего, я уже привыкла.
Лицо ее ничего не выражало, только в глазах снова притаился страх.
— Думаю, что тебе действительно пора взять паузу. Уезжай отсюда, тебе никогда не нравился Нью-Йорк, увози свою Селин, путешествуйте, а потом вернешься — посмотришь, что стало с бизнесом.
— То есть попросту все бросить?
Она подняла на него жесткий взгляд:
— Да. Больше тебе ничего не остается. Ты же не борешься за бизнес. Ты борешься только за Селин.
— Джессика!
— Но это так. Не обижайся, но с тех пор, как… да, наверное, с самого начала, потому что, как я понимаю, эти два события — появление в твоей жизни Селин и проблемы с бизнесом — совпали, ты только и делаешь, что бегаешь за ней. Дела тебя интересуют во вторую очередь.
— Ты намекаешь на то, что она принесла мне неудачу?
— О господи, ну вот опять! При чем тут это?! Почему ты в каждом слове видишь посягательство на честь и достоинство твоей Селин? Просто я тебе говорю, ты с самого начала смотришь не в ту сторону.
— Это мое дело, на что смотреть.
Джессика подняла ладони вверх и натянуто засмеялась:
— Все, сдаюсь. На эту территорию мне вход заказан.
— Да нет, просто… Ты всегда так о ней отзываешься… Ничуть не лучше придурка Сеймура.
— Нет, ты ошибаешься, я отдаю должное твоей Селин. Она, должно быть, по-своему мудра. Таких, как она, жизнь многому учит с раннего детства.
— Таких, как она? Что ты имеешь в виду? Ты ее даже ни разу не видела!
Джессика рассмеялась:
— Как это не видела? Я ее видела даже раньше, чем ты. Ты забыл, что мы вместе приехали к тебе на такси?
— Ах да. Но тогда я сам еще не знал ее.
— Но я-то знала. И не думаю, что жизнь с тобой ее сильно изменила с тех пор. Вот ты — изменился, это да.
— С чего ты взяла?
— Да хотя бы если сравнивать с тем парнем, что познакомился со мной в ноябре. Тот был другим Филиппом. А теперь передо мной сидит неуверенный в себе, тоскующий, сомневающийся нытик.
— Спасибо.
— На здоровье.
— Отлично! Что еще?
— Ты хочешь еще? Пожалуйста! Я как раз давно хотела спросить: где твоя жажда жизни, Филипп? Где твое самолюбие, где твоя мужская и человеческая гордость, наконец?! Я не знала тебя раньше, но уверена: ты был совсем другим! Женщины бегали за тобой, а не ты за женщинами! Более того, сейчас ты бегаешь не за женщиной, а за ее тенью. Она же бросит тебя, и очень скоро, неужели непонятно? Ты просто слепой!
Он с досадой стукнул ладонью по столику и отвернулся:
— Ну конечно, как я сразу не догадался! Ты, должно быть, обладаешь «третьим глазом»!
— Филипп, я не шучу. Это видят все, кроме тебя. Вы с ней разного поля ягоды.
— Джессика, мне все понятно, ты просто считаешь, что я больше подхожу тебе, а не ей.
Она выпрямилась. Снова в глазах появился тот страх, который Филипп заметил в начале вечера. Джессика на что-то решалась.
— Нет, дорогой мой. Все немного не так.
— А как?
— Дело в том, что через полтора месяца я выхожу замуж. А свои былые увлечения, — она криво улыбнулась, с сожалением глядя на него, — собираюсь выкинуть из головы.
— Замуж?
— И мне бы хотелось, чтобы между нами не было ничего плохого. Может, когда тебе удастся поймать своего журавля в небе и окольцевать его, мы будем дружить семьями?
— Семьями? Журавля в небе? — Филипп сидел словно оглушенный. — Откуда ты знаешь про журавля?
— Есть такая поговорка. Ты должен ее помнить, у тебя же прабабка…
— Да помню я о прабабке. А вот ты откуда ее знаешь?
— Так от тебя и знаю. Еще когда мы… — Она едва заметно поперхнулась, — еще когда мы бродили по осеннему Нью-Йорку, ты много рассказывал о себе. Я уже тогда поняла, что, говоря о журавле в небе, ты вспоминаешь ее. А мне уготована лишь роль пресловутой синицы… Тогда я слушала тебя и делала выводы. О твоем характере, о твоих привычках, о твоем прошлом, о твоих вкусах в женщинах… Тогда ты был понятен и хоть отчасти предсказуем. Сейчас — ты просто мешок с демонами, которые рвутся из тебя наружу, расплескивая черноту. Беги от них, Филипп. Иначе — они съедят тебя совсем… Мне пора.
Он поднял на нее глаза. В них была беззащитность.
— Джессика… Но как же так? Ты бросишь меня и выйдешь замуж?
— Разумеется. Пока, Филипп. Желаю тебе справиться со всем этим.
До глубокой ночи он бродил по улицам и думал. Впервые за все это кошмарное время, в котором он как будто и правда потерял себя, в Филиппе шевельнулось новое чувство. И чувство это касалось отнюдь не любимой и дорогой фирмы, которую он лелеял с двадцати двух лет, а Джессики.
Ему было совсем не жаль расставаться со своим бизнесом, зато ему было трудно смириться с мыслью, что Джессика выходит замуж. Как она может выходить замуж, если он так сильно привязан к ней? Как она может выходить замуж, если он не проживет без ее твердого плеча, на которое, оказывается, все время опирался?
У него не было мужской ревности: он не переживал, когда представлял, что кто-то другой ласкает ее тело и целует ее. Но он очень переживал, когда понимал, что кто-то другой навсегда заберет ее душу. А ведь она была ему самым верным другом! После Йена, конечно.
И вдруг ему сильно-сильно, просто невыносимо захотелось домой. Он давно не видел своего кота, давно не пил пива на своем крыльце и не обсуждал всякие глупости с Йеном.