Он пожал плечами, неожиданно повернулся в мою сторону и, все еще обращаясь к Никитиной, продолжил:
— А вот Настенька молоток мне вернет и конспекты заодно заберет. Да, Настенька?
Взгляд его лучился направленным дружелюбием, а Лариска зеленела на глазах. Возможно, конспекты у Ледовского и в самом деле были классные: как-никак доучился он до пятого курса со сплошными пятерками в зачетке. Только вот нужны они были Никитиной как рыбке зонтик. Как, впрочем, и молоток, за которым она меня посылала, чтобы узнать, есть ли сейчас в Сашиной комнате женщина.
— Что ты там к батарее жмешься? — продолжал между тем он. — Замерзла, что ли?
Я нехотя поднялась и подошла к двери буфета. Внимание Ледовского начинало меня угнетать. И тут, как назло, откуда-то возникла Ларискина одногруппница и начала быстро-быстро ей что-то рассказывать. Так мы и разговаривали, стоя друг напротив друга: Никитина с одногруппницей о каком-то семинаре, а я с Сашенькой о злосчастном молотке. Сашенька же и прервал этот гомон, неожиданно заявив:
— Я вот знаю, если руки крест-накрест пожимают, то это к свадьбе. А если разговаривают крест-накрест, то это как, а?..
Сказал, очаровательно улыбнулся и ушел, успев на прощание легонько похлопать меня по плечу, — красивый, пахнущий какой-то дорогой туалетной водой. Лариска рассказывала как-то, что у него даже есть собственный фен. Я тогда брезгливо сморщилась, а она объяснила, что его просто должность обязывает выглядеть хорошо: как-никак профсоюзный бог факультета!
Когда одногруппница тоже ушла, оставив нас вдвоем, Никитина злобно процедила:
— Та-ак, Суслова, ты что же это делаешь? Я тебя по-человечески попросила провести разведку, а ты что? Глазки ему состроила?
— Ничего я не строила. Просто пришла, попросила молоток и ушла.
— Просто попросила молоток?! Представляю себе, как ты его просила! Подруга называется!.. Знаешь, что такое идеальная подруга? — Лариска начала понемногу успокаиваться. — Идеальная подруга — это та, которая, если замечает, что нравится чужому мужчине, сразу же постарается себя показать с самой отвратительной стороны!
— А что ты, собственно, бушуешь? — Я не чувствовала за собой никакой вины и поэтому угрызений совести тоже не испытывала. — У тебя же теперь другая любовь? Как там его? Лешенька?
— Ну, вообще-то, да… — задумалась Никитина и, повертев в руке чье-то извещение о почтовом переводе, бросила его обратно на столик…
После занятий мне надо было заехать к двоюродной тетке, и поэтому мы с Лариской договорились встретиться около Оперного. Хотя мероприятие было организовано Никитиной, сама она запаздывала. Я сидела на лавочке возле гигантского памятника Ленину и мысленно ругала ее всеми известными мне словами. До начала спектакля оставалось всего двадцать минут. И, похоже, нам уже не улыбалась перспектива прогуляться по фойе и как следует разглядеть театр, который я пока видела только снаружи.
Лариска, пахнущая лаком для волос и «Шанелью» из соседнего коммерческого киоска, появилась без пяти семь. Виноватой она себя, как всегда, не чувствовала. Просто ухватила меня за руку и быстро-быстро засеменила на высоких каблучках к мраморным ступеням.
— Тебя где носило? — злобно поинтересовалась я, пытаясь высвободить пальцы из ее цепкой ручки. — Часы у тебя есть вообще? Или как?
— Ну что ты вопишь? — Она безмятежно улыбнулась. — Боишься, что в гардеробе раздеться не успеешь? Так успокойся! Мне кассирша сказала, что на «Юноне» народу никогда много не бывает. Это же все-таки авангард!.. Да ты и сама посмотри: одни сопливые школьницы идут, которым балет — до фени. Им лишь бы «Ты меня на рассвете разбудишь…» послушать…
Никитина уже мнила себя крупным знатоком хореографического искусства, и я, честно говоря, не понимала, зачем ей потребовалось еще и мое присутствие.
— Мне вот, кстати, знаешь что интересно? — задумчиво проговорила она, когда мы скинули плащи возле стойки гардероба. — Как собираются они изображать сцену постельной любви? Ну, помнишь там: «Ангел, стань человеком!»? Это же про постельную любовь, да?.. По сцене, что ли, будут кататься?
Я пожала плечами. Во-первых, Ларискину пластинку с рыбниковской рок-оперой я слушала всего пару раз, поэтому цитаты мне ни о чем не говорили. А во-вторых, мне было не до того.
Это был настоящий театр! Первый настоящий театр в моей жизни: наш Уральский драматический — не в счет. И все здесь оказалось именно таким, как я себе и представляла. Сколько раз мне виделась и холодная белизна колонн, и классическая строгость мраморной лестницы. И высокие зеркала, и красный плюш низеньких скамеек. И даже чинные лица бабушек-гардеробщиц…
Наверное, я смотрела на гардеробщицу, которая принимала у нас плащи и пакеты с обувью, откровенно влюбленными глазами, потому что та улыбнулась и пожелала нам счастливого просмотра.
Немного портило праздничное впечатление то, что спектакль шел под фонограмму. Из огромной оркестровой ямы не доносилось ни звука. А я так привыкла слышать в телевизионных версиях балетов непременную настройку оркестра. Зато огромная люстра под потолком гасла так же медленно и загадочно, как в Большом театре.
— «Кончита — Анастасия Серебровская, Резанов — Алексей Иволгин», — успела вслух прочитать программку какая-то «сопливая школьница» за нашей спиной. Никитина многозначительно улыбнулась, и спектакль начался…
Когда теперь, спустя годы, я вспоминаю тот первый «живой» балет в своей жизни, то понимаю, что главным моим чувством была обычная зависть. Не восхищение, нет! Ведь я к тому времени уже видела по телевизору и Павлову, и Семизорову, и Семеняку, так что один вид «тетеньки на пуантах» не мог привести меня в бешеный восторг. Да и танцевали кордебалетские девочки не ахти как. Переминались в своих черных монашеских костюмах с ноги на ногу, небрежно делали классические пор-де-бра и туры. А я с пронзительной горечью понимала, что никогда не буду одной из них, никогда не выйду на сцену в надвинутом на глаза капюшоне и со свечой в руках. Никогда!
Никитина рядом тихо сопела от напряжения. С минуты на минуту, судя по фонограмме, должен был показаться ее новый «возлюбленный». И именно она испортила эффект его появления тем, что больно ущипнула меня за локоть и жарко зашептала в самое ухо:
— Настька, смотри! Смотри быстрее!
Я яростно отшвырнула ее руку и зловеще пообещала:
— Если еще раз меня ущипнешь — вообще встану и уйду!
— Ладно, ладно, не буду! — Лариска сегодня была подозрительно кроткой. Я снова повернулась к сцене и…
Граф Резанов, а точнее, Алексей Иволгин был уже здесь. Весь в черном, со свечой в руках он медленно шел по авансцене. Его длинные темные волосы отливали синевой, а в глазах стыла неземная печаль. Не знаю, что уж там Никитина нашла в нем похожего на Ледовского? На мой взгляд, они были абсолютно, потрясающе разными! Этот никогда бы не стал хранить в тумбочке фен и носить футболку с дурацкими овечками. Он был мужчиной! Настоящим мужчиной!
Из колонок рвался звук исступленной молитвы, по сцене горячечными видениями метались монахи. А я все смотрела на коленопреклоненного Резанова и видела только его воздетые руки и мучительно запрокинутую голову.
— Ну и как он тебе? Ну, скажи! — зудела под ухом Лариска.
— Пластичный, артистичный, — механически отвечала я. — Прыжок — так себе…
И отстраненно понимала, что не надо было говорить про плохой прыжок. Потому что он — это Он! Единственный во всем мире…
Первое действие закончилось эпизодом любви Резанова и Кончиты. К неудовольствию Никитиной, по сцене никто не катался. Сюжет был довольно откровенно отображен серией нестандартных прыжков и поддержек. В антракте мы вышли в холл.
— Ты чего такая замороженная? — спросила Лариска. — Не нравится, что ли?
Я ничего не ответила. Прямо передо мной, на стене висела фотография урока классического танца в младшем классе хореографического училища. Девочки были все как на подбор: худенькие, изящненькие и совсем молоденькие — лет восьми. Когда-то, девять лет назад, я была такой же. Но сегодня та, уже подзабытая драма приобрела для меня новый, вселенский масштаб…