Мимо прошел Данстен. Устремив на меня немигающий взгляд, он поинтересовался, выпил ли я, заметив, что сам-то он выпил. Я попытался отделаться от него, но он не успокоился, пока не увидел, как я налил себе солидную дозу, и не убедился, что я ее проглотил. Тогда он кивнул и пошел дальше. У меня из головы не выходила эта фотография; но на сей раз это ужасное перно, кажется, возымело действие. Теперь все гости собрались вокруг пианино, даже Левассер, и я остался один перед многочисленными бутылками. Передо мной словно плыло лицо рыжеволосого Малеже, и на память пришли строчки из забытой книги: «Я Абаддон, Властелин Бездонного Колодца, и, хотя я уничтожен, мой образ живет в другом, чья рука всегда готова нанести удар и навлечь огонь и гром на шесть таинственных дорог Смерти…»
– «Пили вчера, – орали возле пианино, – пили вчера вечером. Никогда еще я не пил столько».
Но когда Гофман пригласил нас на обед, я обнаружил, что они не пьяны. Кроме Данстена и Изабель Д'Онэ, все были чуть-чуть подшофе, зато немало возбуждены. И жене Д'Онэ такое состояние очень шло. Она в этот вечер проявила неожиданные таланты любезности и уравновешенности, а ее вновь обретенная красота придавала немного ума даже самым глупым словам, срывавшимся с ее уст. Только как она воспримет известие о смерти мужа?..
– Мне очень жаль, – заговорил фон Арнхайм, – что месье Д'Онэ не будет присутствовать на обеде. Его внезапно вызвали по междугородному…
Полагаю, это было чистой правдой.
Я видел, с каким выражением лица фон Арнхайм произнес эту любезную фразу, – зрелище не из приятных. Никто не произнес ни слова. У всех были такие же, как и у меня, смутные представления о привычках финансовых королей, и этот телефонный вызов показался обычным. Я старался вспомнить, когда в последний раз в эту ночь видел Д'Онэ. Мне казалось, что он шел по галерее с доспехами, а рядом с ним шагал фон Арнхайм, добродушно обняв Д'Онэ за плечи.
Столовая, как я уже говорил, располагалась в передней части здания, этажом ниже. Туда вели выложенные мрамором спиралевидные коридоры с потолками голубого цвета. На стенах я с самого начала заметил поистине великолепные картины, развешанные беспорядочно, как в чулане. Я увидел «Спящую Венеру» Корреджо, потерянную «Сафо» Рубенса… на всех картинах изображались обнаженные женщины, в основном дородные и томные. Наконец, через зарешеченные ворота мы вошли в столовую.
Бархатные шторы песочного цвета, свисающие из-под самого потолка, обрамляли огромные овальные окна с пурпурными стеклами. С потолка свисала добрая сотня подсвечников в форме дерущихся драконов, бросая яркий свет на белую скатерть, серебро, сервиз севрского фарфора и единственную вазу в центре, полную алых цветов. От курильниц в четырех углах комнаты поднимался тонкий аромат сандалового дерева…
Места за овальным столом, накрытым на десять персон, распределились так: фон Арнхайм, я, Банколен, Салли Рейн, Изабель Д'Онэ, Галливан, Данстен, Левассер, Д'Онэ, герцогиня.
Мы расселись, и воцарилось обычное для таких обедов молчание. Я заметил, что в голубой керамической вазе, стоящей в середине стола, необычные цветы – маки. Наверху я краем глаза заметил те пурпурные овальные окна, что призрачно блестели при свете свечей. Несколько свечей мягко и приятно освещали стол, но атмосферу несколько отравляли резкие, нервные, боязливые взгляды. Банколен равнодушно смотрел на икру и стоящие перед ним бокалы. Изабель Д'Онэ несколько предательски глядела в сторону. Ее влажный взгляд скользил по лицу Данстена, но тот, насколько я помню, со взбившимся коком волос, безмятежно просматривал ассортимент вин. Герцогиня жестом гладиатора провела по скатерти рукой и несколько подозрительно посмотрела в довольное, смуглое лицо Левассера. Я не видел лица Галливана, но видел его веснушчатые руки, нервно перебирающие серебро.
– Послушайте! – вскричала Салли Рейн так неожиданно, что все подскочили. – Послушайте! Это уже слишком!
Она указала в центр стола, рядом с вазой с маками. Я впервые увидел большой торт, покрытый белой глазурью и украшенный по краям нелепым рядом незабудок. Какой-то мастер вывел на торте шоколадной глазурью виселицу. Это, как сказала Салли, было слишком! Я только сейчас осознал, как душно в комнате. Ворот мне показался тесным, а запах сандалового дерева одурманивал. Я перевел взгляд со сдержанной улыбки фон Арнхайма на стол, а дальше на свободное кресло с высокой спинкой, обитое тисненой испанской кожей, где должен был сидеть Жером Д'Онэ…
Изабель Д'Онэ засмеялась, оперлась о стол белыми изящными локотками и с притворной застенчивостью посмотрела через стол.
– Разве ты не понимаешь, дорогой? – улыбнулась она. – Это я им нужна. Я виновна. Да, правда! Я убила Жерома. Вот почему его здесь нет…
Ее слова разрядили напряжение. То ли коктейль ударил ей в голову, то ли она нарочно решила развеселить нас, не знаю. Во всяком случае, все засмеялись и тотчас принялись болтать. Левассер, сверкнув белыми зубами, с поднятой рукой поклялся, что он совершил все убийства и совсем недавно сбросил Жерома Д'Онэ с зубчатой стены, потому что у него на то была веская причина. Герцогиня сказала, что всегда это подозревала, и обратилась ко мне за подтверждением. Кресло Д'Онэ оставалось пустым и наводило на мысли. Все сочли это лишь удачной шуткой. Великие финансовые властелины не умирают, как и архангелы…
Подали суп. Bisque d'ecrevisse[12] – бесподобное блюдо, если вы можете его есть. Глядя на пустое кресло, мне сложно было это делать. Запивали еду вином «Монтраше» 1915 года. Обед стал зрелищем ливрейных лакеев, которые изящно, как коты, наклоняли сверкающие бутылки через плечи людей, сидящих за столом. Тонкий запах блюд смешивался с запахом сандалового дерева и маков. Мы погружались в него медленно и сладострастно, как в теплую ванну. Я все меньше и меньше боялся, что банкир займет свободное кресло. Д'Онэ будет оставаться «накрытым» в высоком холле этого высокого дома.
Лязг посуды становился все громче. Подали рыбу, палтус по-дижонски, с отличным сотерном. Салли Рейн, в веселеньком зеленом платье, с оживленными глазами, развлекала меня выдумками об особенностях любви с осьминогом. До меня доносились лишь обрывки разговоров: «…я имею в виду, Левассер, черт возьми, что люблю мелодичные песни! Например, «Мэри из Арджайла»…», «…и прекрасный голубой Дунай», «…Изабель, отправимся по прекрасному голубому Дунаю…», «…может быть, вы помолчите, Маршалл?», «…ах, но, мадемуазель Элисон, вам бы не понравилось, если бы все время играли одну ноту! Вы бы сошли с ума. Так зачем же играть две или три ноты снова и снова?»
Вдруг, внезапно, произошел взрыв. Кто-то постучал по стеклу (по-моему, Галливан), и во время неожиданной паузы заговорила Салли Рейн.
– Есть! – вскричала она, щелкнув пальцами. – Слушайте, все! Я только что пришла к… решению. Все дело в пятерке!
– Хваленая женская интуиция! – воскликнул Левассер…
– Нет, правда! Мы обвиняли друг друга, но виноват всегда тот, кого подозреваешь меньше всех! Это барон фон Арнхайм! Он устроил этот обед для того, чтобы за десертом встать и признаться…
Начался гвалт. Все пребывали в шоке, словно от какого-то святотатства. В этой кутерьме я перевел взгляд с пустого кресла на фон Арнхайма. Он сидел подперев рукой подбородок и слегка прищурившись.
– Кроме того, – продолжала Салли, – где этот забавный мистер Д'Онэ? В последний раз я видела его с бароном фон Арнхаймом! Вот!
Очевидно, она хотела пошутить, но смех внезапно прекратился. Все, пусть и изрядно разогретые вином, заметили, что разговор о нем слишком затянулся. Громкий, пронзительный голос Салли еще звучал в наших ушах, когда я поймал ее за руку и выпалил: «Тише!» Но вышло только хуже. Пустое кресло приобрело необъятные размеры. В полной тишине я увидел, как Изабель Д'Онэ неотрывно смотрит на Салли. И тут голос подвыпившего Данстена напомнил звук камня, падающего в пруд. Он резко подался вперед через стол и показал пальцем на бритую голову фон Арнхайма.