С этой высоты глазам представлялся поэтический, величественный вид. Небо было чисто, воздух прозрачен и темен, месяц тихо скользил по звездному небу и бросал бледный свет на все окрестности. Все вокруг замка безмолвствовало, только изредка раздавался одинокий крик ночной птицы, порхавшей около высоких башен древнего замка.
Трубадур с арфой в руках прислонился к одному из зубцов башни и, казалось, увлекся очарованием ландшафта. Отрешенный от действительности, он воспевал свои чувства и, желая передать их полноту и оттенки, переходил постоянно от одного ритма к другому, что и придавало его напевам какую-то особенную силу и животрепещущую свежесть.
Валерия остановилась в нескольких шагах от него. Трубадур, жалуясь на ее жестокость, сравнивал ее с редкими цветами высоких гор, не смешивающимися с простыми растениями долины. Вздох молодой девушки прервал его. Он тотчас оставил арфу и, подойдя к Валерии, спросил:
– Валерия, это вы?
– Я, Жераль, благодарю, что ты явился на мой призыв.
Трубадур не отвечал ни слова. Взор его, блестевший еще вдохновением, с любовью остановился на девушке. Он смотрел на нее, как на милый призрак, вызванный его поэтическим воображением, который может исчезнуть при малейшем шуме. Это молчание, казалось, смущало Валерию.
– Вы пели, мессир? – робко начала она.– Вы хорошо делаете, что пользуетесь тишиной этой светлой прекрасной ночи. Завтра эти места наполнятся, может быть, тревогой, кровью и смертью.
Менестрель грустно улыбнулся.
– Пение – мой удел,– произнес он тихо,– как брань – удел рыцаря, веселье – удел красавицы. Я должен петь и в спокойное время, и во время бури, как поет соловей весной. Я – арфа и издаю звуки, когда горесть ударяет по моим скорбным струнам. И арфа перестанет издавать гармонические звуки тогда, когда будет разбита.
Валерия рассеянно внимала этим словам. Помолчав, она опять спросила его:
– Неужели никогда не приходило вам в голову, милый Жераль, что песня и звуки, столь сладостные во время мира и в свободные часы отдохновения,– пустое и жалкое занятие во времена бедствий и несчастий, когда каждый мужчина обязан надеть латы и шлем, опоясаться мечом и защищать свой родимый кров? Неужели в вас не пробуждается стыд, что вы предаетесь мечтам и уноситесь на аккордах в то время, когда около вас даже я, робкая девушка, думаю только о войне, битвах, подвигах и возвышенных чувствах? В своих странствованиях вы исходили всю Францию, неужели вас не возмущали насилия, измены, несправедливости, происходившие перед вашими глазами? Неужели вы никогда не сожалели, что рука ваша не владеет мечом? Что вы не в состоянии отомстить за насилие, отвратить измену, защитить от несправедливости?
– Я плакал над несчастьями, свидетелем которых случалось мне быть, благородная Валерия, но что может один человек против наказаний, посланных небесным гневом? Когда Бог сжалится над бедной Францией, он пошлет своих избранных на спасение ее. И что такое я? Странник, утирающий мимоходом слезы нищего, сидящего у края дороги, или плачущий с ним, и потом пускающийся опять в дальний путь.
– Итак, мессир,– сказала девушка с некоторым презрением,– вы никогда не мечтали о военных подвигах, о битвах и славе?
– Я мечтал о ясном небе, о прелестных долинах и о поэзии,– отвечал со вздохом трубадур.– Почти все мои родственники пали жертвой войны. Молодость моя прошла в стенах, куда не доходил шум битвы и где меня учили ненавидеть войну, лишившую меня всей семьи. Там, в уединении, под руководством старика, пострадавшего больше всякого другого от бедствий отчизны, душа моя обратилась к музыке и к стихам. Я не знал воинственных упражнений молодых дворян, и никогда тяжелый шлем не касался моего лба. Позже, начав свою странническую жизнь и переходя из одного замка в другой, я воспевал подвиги доблестных рыцарей и песнями снискал себе славу, но подражать этим рыцарям у меня никогда не было охоты.
– И без сомнения,– спросила его иронически Валерия,– это воспитание, изнежившее ваше тело, вместе с тем лишило и дух ваш всякой силы и мужества? Я, Жераль,– продолжала она, подходя ближе к трубадуру,– я, хоть и женщина, стыдилась бы подобной слабости! Но, правда, воспитание мое не было изнежено, подобно вашему, когда я выросла и начала что-то понимать, я увидела себя заключенной в этих каменных стенах, посреди моих притеснителей и их полудиких вассалов. Я сумела заставить себя уважать. Каждый день была я свидетельницей сражений, ссор, беспорядков и кровопролития. Дух мой окреп в уединении и отчуждении от всех, он вырос от вечной борьбы и постоянно наносимых мне оскорблений. И потому-то я уважаю только мужчину, который смел, великодушен и неустрашим. И потому, верьте мне, мессир, такой человек, как наш гость, Бертран Дюгесклен, несмотря на свое безобразие и неуклюжесть приемов, скорее дождется нежного взора и ласки красавицы, чем прекраснейший трубадур, умеющий только слагать стихи и напевы в честь прекрасных очей своей богини.