Наконец, не все из бродяг, или живодеров, как можно бы заключить по рассказам об их страшных делах, были люди, изгнанные из общества за пороки и преступления. Напротив, большая часть их состояла из уволенных солдат, которые, прослужив несколько лет под знаменами Франции или Англии, вынуждены были жить так, как умели, то есть с помощью оружия. В четырнадцатом веке регулярных войск почти не было. Когда принц Уэльский или король Французский предпринимали какое-нибудь военное дело, то они торжественно сзывали владетелей с их вассалами, потом набирали людей всякого рода, какой бы они нации ни были, лишь бы умели владеть оружием да захотели принять их сторону – конечно, за условленную плату, которая почти всегда была ничтожна, но зато дополнялась имуществом побежденных. Когда дело кончалось, владетелей с вассалами увольняли и распускали наемных солдат, которые, не имея чем жить, принуждены были прибегать к грабежу и предавались ему до тех пор, пока тот же самый государь – или его противник – не нанимал их снова. Это объясняет, отчего в те времена так неожиданно появлялись вдруг огромные армии, которые потом так же незаметно исчезали.
Понятно, что народ, разоряемый беспрерывными войнами, смотрел на грабежи живодеров больше как на несчастье, неразлучное с обстоятельствами времени и существовавшими тогда установлениями, чем как на последствие необузданности и разврата этих людей. Предводители их, если были храбры и неустрашимы, пользовались таким же уважением и славой, как и полководцы, выслужившиеся у государей, и между ними было множество людей, принадлежавших к лучшим и знаменитейшим фамилиям Франции или Англии. Когда Дюгесклен задумал трудное предприятие – направить эти огромные шайки живодеров на Испанию, он привез их предводителей, или капитанов, в Париж и представил Карлу V, который обласкал их как нельзя более. Между ними были: Гюго де Корелэ, Матьё де Гурнэ, смелый рыцарь, барон де Лерм, барон де Прель и множество других, славные имена которых кровавыми буквами вписаны в летописи французских провинций. Сам Дюгесклен, этот благородный защитник Франции, храбрейший из храбрых, не считал для себя унижением жить на равной ноге с этими вельможами-живодерами, и с ними-то произвел он множество тех чудес мужества, которым свет удивлялся.
Свободная дружина капитана Доброе Копье отличалась строгой дисциплиной. Она несколько раз уже была на жалованье то у одной, то у другой из враждующих партий и отлично выполняла свои обязанности в пользу того, кто ей платил. Когда дружину увольняли, она не расходилась, и молодой ее начальник строго поддерживал в ней военные привычки того времени. Этой дружине нужно было чем-нибудь жить, и грабеж был единственным источником ее существования, но она очень редко останавливала странствующих купцов или мирных крестьян. Капитан Доброе Копье больше любил нападать на французские или английские войска, возвращавшиеся из разоренного города или провинции, и это называлось «грабить грабителей».
Таким образом, многие партии английских воинов, распущенных принцем Уэльским три дня назад после разорения Лиможа, пострадали от партизан Доброго Копья, который поджидал их в засадах. Добыча была сложена теперь в одном углу лагеря, и несколько воинов в ожидании общего дележа караулили ее со всей бдительностью.
Сам капитан Доброе Копье, несмотря на некоторую жесткость нрава и языка – что было естественным следствием его суровой и отважной жизни,– имел многие отличные качества, которые трудно было бы предполагать в человеке его ремесла: он был вежлив, великодушен и, казалось, обладал некоторыми познаниями. Храбрость его была беспримерна, и, вопреки сложению вовсе не атлетическому, он во многих случаях обнаруживал необыкновенную силу, владел оружием с неподражаемым искусством. Подчиненные восхищались его подвигами и прозвали его Добрым Копьем. Происхождение его было покрыто тайной: никто не знал, откуда он родом. Предполагали, что он англичанин, потому что английским владел свободнее, чем другими наречиями, бывшими тогда в употреблении, но одно обстоятельство противоречило этому предположению: всегда, когда случалось капитану выбирать между французами или англичанами, он предпочитал нападать на островитян.
Как бы то ни было, но никто никогда не осмеливался расспрашивать капитана о его происхождении или о его жизни. Знали только, что в шестнадцать лет он начал свое военное поприще на испанских войнах, и, несмотря на молодые годы, тогда уже отличался неустрашимостью. Вскоре потом, неизвестно почему, он оставил армию и, набрав к себе старых воинов и сослуживцев, образовал свою дружину, которая мало-помалу увеличивалась и наконец пополнилась толпами людей всех наций.