– Клянусь Богом, Пречистой Девой и святым Гаспаром! – вскричал Бискаец.– Исполню. Но говори, друг Проповедник! Значит, ты совершил великое преступление…
– Может быть, я сделал и больше,– отвечал Годфруа задумчивым тоном.– И между тем ни одно не оставило по себе таких мучительных воспоминаний, как это. В течение моей жизни я не раз нарушал клятвы, крал священные сосуды, убивал врага при помощи измены, и, несмотря на то, все эти бесчисленные преступления, которые, да простит меня Господь, не принесут мне в последнюю минуту столько угрызений совести, сколько зло, сделанное мной одному невинному ребенку, которого я лишил наследства.
– Ребенку? – вскричал с удивлением Бискаец.– Черт побери, камрад, ты хочешь посмеяться надо мной!
Проповедник повелительным движением заставил его замолчать и, казалось, собирался с мыслями.
– Лет пятнадцать или двадцать назад,– начал он важным тоном,– хорошенько не могу припомнить, я был в роте копьеносцев, на службе у Эдуарда Английского, и мы беспощадно опустошали поля Гаскони. В то время как мы с английской армией стояли в Ангулеме, шпион уведомил мессира Жана Шандо, нашего начальника, что большая часть лимузенских и перигорских монастырей спрятала свои сокровища в Шаларском аббатстве, монастыре весьма знаменитом, находившемся всего только в нескольких лье от того места, где мы стояли, и что если послать туда человек двести копьеносцев, то можно будет порядком поживиться золотом, серебром и другим ценными монастырскими вещами. Сверх того, говорил он, многие знатные особы нашли убежище в этом аббатстве, и, если захватить их в плен, можно надеяться на богатый выкуп. Мессир Жан Шандо тотчас послал туда отряд, в котором был и я. Мы подошли к монастырю и были так хорошо встречены вассалами и самими монахами, что нам пришлось провести атаку по всем правилам, стоившую нам большого числа людей и времени. Это так всех нас разгорячило, что когда мы взяли приступом монастырь, то решили не давать никому пощады: все было предано огню и мечу.
Я не знаю, что со мной было в этот день. Я лишился лучшего товарища, который на моих глазах был убит во время приступа. Это привело меня в такое ожесточение, что я не помнил себя. Думаю, что от моей руки пал не один монах, да простит мне Господь такое прегрешение! Я шел вперед, бешеный, озлобленный, и опрокидывал на пути все, что ни встречалось.
Мы проникли в монастырские здания и оставили кровопролитие, занявшись грабежом сокровищ. Англичане рассыпались повсюду и не пренебрегали ничем. Желая, подобно прочим, иметь свою часть добычи, я взбежал по лестнице одной отдельной башенки и подошел к небольшой комнатке, отделанной очень богато, откуда раздавались пронзительные крики. Я вошел туда и увидел ребенка двух или трех лет, прекрасно одетого, который плакал возле мертвой женщины, распростертой по полу. Вероятно, несчастная из окна башни хотела взглянуть на сражение, и стрела пронзила ее насквозь. Ребенок был привлекателен, на нем была парчовая юбочка, и все показывало, что он принадлежал к какой-нибудь знатной фамилии. Когда я вошел, он тотчас перестал плакать, подошел ко мне и пальцем указал на свою бедную кормилицу. Ребенок говорил таким мягким, сладким голосом… но слова его были мне непонятны. Не помню, что было со мной, но в глубине души я чувствовал сожаление, что способствовал несчастью этого невинного создания. Я поднял забрало, и мальчик стал смотреть на меня с удивлением. Я подошел, чтобы обнять его,– и он улыбнулся. Какая ангельская улыбка! Мне кажется, я вижу ее еще и теперь!
И суровый воин закрыл глаза рукой, как бы стараясь припомнить милый образ ребенка, который улыбался ему и при этих ужасных обстоятельствах. После минутного молчания фламандец снова начал:
– Ты этому не поверишь, друг Бискаец, а между тем, разгоряченный битвой, облитый кровью и засыпанный пылью, я забыл о грабеже и начал ласкать этого мальчика. Он тоже ласкался ко мне и продолжал что-то лепетать, хотя я и не мог понять, что именно. Я еще не знал, как поступить с этим ребенком, но чувствовал, что было бы хорошо иметь его при себе и быть любимым таким крошечным милым созданием. В то время как я смотрел на него с такой нежностью и, кажется, черт возьми, даже плакал, позади меня раздались чьи-то шаги, вслед за тем в комнату вошел английский капитан, вероятно, привлеченный в эту часть монастыря надеждой на добычу. Этот капитан в отряде мессира Шандо отличался жестокостью с воинами и солдатами. Сам я не один раз мог пожаловаться на его плоские шутки и вспыльчивость. Его прозвали Бурей. Некоторые утверждали, что, в сущности, он был добрый человек и что раздражительность его происходила только от горячей крови. Как бы то ни было, но, увидев его, я уже предчувствовал ссору,– и не ошибся. Желая показать, что этот ребенок мой и что я завладел им по праву, я взял дитя на руки.