Буря (между англичанами он назывался другим именем) посмотрел на ребенка и сказал мне с лукавым видом:
– Браво! Мальчишка недурен! И как хорошо одет! Вероятно, это сын какого-нибудь графа, не меньше. Ты, видно, друг, захочешь потребовать за него выкуп?
– Я не знаю, что я захочу, мессир,– отвечал я,– но он мой пленник, и я не расстанусь с ним.
– Твой пленник? – сказал капитан с надменным видом.– А где ты видел, чтобы из детей делали военнопленных? Клянусь смертью! Я не потерплю этого, и ты должен отдать мне ребенка, я сам буду располагать его участью, как мне вздумается. Такого рода добыча не по плечу грубому солдату, как ты.
Я возразил, что первый нашел ребенка и, следовательно, он принадлежит мне по праву. Вспыльчивый капитан повторил, что дети никогда не могут быть пленниками по закону войны, что этот ребенок, как видно по всему, сирота, что он хочет заменить ему отца и сделать из него со временем храброго воина и что, если я еще вздумаю настаивать на своем, он заставит меня раскаяться!
В то же время капитан вырвал у меня из рук ребенка и унес его, несмотря на крики и слезы мальчика.
Ты меня знаешь, друг мой Бискаец, знаешь, что, если на меня нападут неожиданно, не дав опомниться, я уступаю легко. Мне всегда нужно некоторое время для размышления о том, что надо предпринять. Так было и тогда. Только капитан ушел со своей добычей, как я вспомнил, что мне непременно нужно было отвоевать ее и что из подлой трусости я уступил другому то, что мне принадлежало законно по праву войны. Мне казалось, что Буря, узнав по некоторым приметам высокое происхождение ребенка, отнял его у меня с той целью, чтобы получить от родственников огромный выкуп, и что таким образом я лишаюсь моего трофея. Я решил поспешить вслед за англичанином и принудить его возвратить отнятое.
Но только хотел я выйти, как на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаги и вошел старый монах в панцире и шлеме поверх клобука. Это был шаларский аббат, которого я узнал по его золотому кресту. Он храбро сражался, защищая монастырь, и кровь, лившаяся по его платью, показывала, что он был тяжело ранен.
Войдя на лестницу, он с беспокойством заглянул в комнату. Увидев меня, монах закричал от ужаса и потом колеблющимися шагами подошел ко мне.
– Несчастный! – сказал он.– Что ты сделал с ребенком, который был здесь? Если убил его, проклятие на твою главу, на тебя и на племя твое! Чудовище Ирод! Ты убил младенца?
Во всякое другое время не совсем было бы благоразумно говорить мне такие вещи, но в эту минуту мне стало жаль бедного монаха с его седой бородой и окровавленной рясой. Я в нескольких словах рассказал ему, что ребенок жив и что он в руках английского капитана, который хотел усыновить его.
– Да будет благословенно небо! – вскричал аббат, поднимая к небу глаза.– Довольно и без того совершилось беззаконий в этой святой обители! Но подумай, англичанин…– продолжал он, обращаясь ко мне.– Ты знаешь этого капитана и можешь его найти?
Я отвечал утвердительно.
– В таком случае,– продолжал несчастный старик, силы которого уже иссякали,– отыщи его и скажи от меня, что дитя, которым он завладел, есть единственный прямой наследник одной здешней знатной фамилии. Предки ее были благодетелями этого аббатства, и отец, еще прежде смерти своей, вверил нам своего сына. Теперь малютка этот сирота, у него нет других опекунов, кроме дальних родственников, которые, конечно, воспользуются его малолетством и лишат его богатого наследства. Пусть же этот капитан будет ему покровителем. Когда дитя возмужает, он будет так богат, что с избытком вознаградит тех, кто охранял его юность. Но,– продолжал монах, с усилием вытаскивая из-под рясы сверток бумаг,– для того, чтобы не оставалось никакого сомнения об этом потомке благородной фамилии в случае предъявления права на наследство, передай эти бумаги великодушному капитану. В них – все нужные для этого документы.
Я взял сверток и спрятал его за пояс. Аббат слабел все больше и больше и едва уже мог держаться на ногах. .