Рыцари устремили глаза на Анри с участием и любопытством, и это обстоятельство еще более увеличило его тайное смущение. Приблизившись к группе, Доброе Копье соскочил с коня, отдал его пажу и, подойдя к французам, раскланялся со всей вежливостью.
– Клянусь Богом, храбрый оруженосец,– сказал ему Оливье Дюгесклен, протягивая руку,– я хочу первым поблагодарить вас за помощь, которую вы оказали моему доброму и почтенному брату! Вы поступили честно и благородно.
– И я, мессир,– произнес Готье де Мони, гордый и суровый рыцарь, облаченный в черные доспехи, со смуглым лицом в шрамах,– я скажу вам, что все рыцарство и дворянство Франции будет завидовать вам за ту услугу, какую оказали вы моему благородному брату Бертрану… Клянусь честью! Я отдал бы десять лет своей военной жизни, чтобы только иметь счастье совершить подвиг, столь приятный нашему королю и всему христианскому миру.
– Не сожалей, Мони,– смеясь, сказал Дюгесклен.– Если взять в расчет все удары, которые ты получил за меня, так ты будешь самый богатый из всех моих добрых друзей и товарищей, не исключая даже самого храброго Клиссона.
Доброе Копье получил такие же приветствия от Галерана, сына графа Сен-Поля, от Оливье де Мони и других знатных особ. Все наперебой старались доказать, что они глубоко ценят услугу, оказанную их знаменитому полководцу. Предводитель живодеров принимал все эти похвалы молча, и каждый из рыцарей думал, что одно глубокое почтение к таким важным особам заставляло капитана хранить молчание.
Только один из рыцарей, по-видимому, могущественнее прочих, не сказал ни слова привета Доброму Копью. Это был человек уже преклонных лет, худой и сухой, со строгим взглядом, на лице которого виднелись следы давнего внутреннего страдания. Его серебряные доспехи, двухцветный плащ с вышитыми на нем серебряными гербами, роскошно убранный шлем – все показывало в нем богатого и могущественного вельможу. В самом деле, это был граф д’Арманьяк, имя которого через несколько лет стало столь знаменитым. Взгляд его неотрывно был устремлен на Доброе Копье в то время, как другие рыцари осыпали его похвалами.
– Молодой человек,– сказал он в свою очередь с некоторой суровостью,– прилично ли вам, простому оруженосцу, являться с закрытым лицом пред собранием столь благородным?
– В самом деле, сир Доброе Копье,– прибавил Дюгесклен со своей солдатской откровенностью,– зачем это закрыли вы от этих господ ваше благородное и прекрасное лицо? Клянусь Богоматерью! Вы их заставите думать, что у вас недостает одного глаза, как у моего братца Мони, или что вы так же изуродованы рубцами, как Оливье, или цвет кожи вашей похож на мой, тогда как я знаю, что у красавицы, избравшей вас своим рыцарем, вкус очень недурен.
Капитан Доброе Копье, хотя за забралом нельзя было видеть его лица, казалось, совершенно растерялся, и дыхание его почти прекратилось. Наконец, собравшись с силами, он отвечал слабым, прерывающимся голосом, что дал обет до тех пор не снимать шлема и не подымать забрала, пока французское знамя не будет водружено на стенах Монбрёнского замка. Такие странные обеты были в то время так обыкновенны, что никто из присутствующих не был удивлен.
– Да, да! Никогда не должно нарушать своих обетов,– вскричал Оливье Дюгесклен,– иначе придется раскаиваться в том… Я помню, что в кошрельском сражении святая Екатерина заставила меня получить превосходнейший толчок копьем в плечо за то, что я не послал в реннскую церковь двенадцатифунтовой свечи, ей обещанной!.. Но теперь, как и всегда,– продолжал он с почтительностью,– наш дорогой сир и друг, граф д’Арманьяк, потому только и не хвалит этого молодого храброго воина, что мы все находим его достойным похвал.
– Вы говорите как ветреник, сир Оливье,– отвечал граф угрюмо,– и плохо меня поняли, приписывая ворчливости и недовольству то, что есть только следствие долговременной опытности и знания жизни. Никто более меня,– продолжал он, воодушевляясь и с нежностью глядя на Анри,– не ценит мужество, великодушие и благоразумие, какие обнаружил этот молодой человек, уничтожив коварные сети предателя барона де Монбрёна. Благородно и достойно начать свое поприще такой важной услугой нашему знаменитому полководцу, нашему государю и целой Франции… Я отдал бы свое графское достоинство и земли, если б имел сыном такого храброго юношу, но… Богу не было угодно осчастливить меня таким благом!
Ни одна слеза не оросила глаз сира д’Арманьяка, но жесткий голос его выражал глубокую скорбь. Французские вельможи оставались равнодушными к выражению этой горести, и уже некоторые из них пожимали плечами, как бы слыша болтовню старика, сто раз повторенную, но Доброе Копье не мог с тем же спокойствием слушать слова графа. Волнение его стало еще живее, и грудь вздымалась под тяжелой кирасой. Он хотел говорить, но голос замирал на его устах, и только слышались какие-то неопределенные звуки.