В эту минуту явился Оливье де Мони, вооруженный с ног до головы и с мечом в руках.
– Любезный братец Бертран,– сказал он насмешливым голосом,– вот первый раз, что вы заставляете ждать себя в битве… Невозможно больше сдерживать пыл воинов, не знакомых с дисциплиной, и они решили без нас идти на приступ. Итак, спешите, если не хотите опоздать на пир.
Дюгесклен решился тотчас.
– Сир герольд,– сказал он грубым голосом,– я верен моему государю и предан Франции, но мне необходимо отложить свое путешествие на несколько минут.
– Как, мессир? – вскричал Сен-Дени с упреком.– Разве вы забыли уже свою великодушную решимость?
– Я не забывал и не забываю ее, сир герольд, но, клянусь святым Ивом, я ни в каком случае не должен поступать против чести и совести.
– Ваша честь и совесть принуждают вас проливать кровь?
– Нет, но проститься с несчастным молодым человеком, пролившим за меня свою кровь.
Дюгесклен махнул рукой, как бы показывая, что вернется скоро, и поехал к месту, где лежал трубадур, не дожидаясь старого монаха, который следовал за ним издали. Герольд глубоко вздохнул и вернулся в хижину, между тем как Мони, не зная, чему приписать странные слова Бертрана, отправился обратно к осаждающим, которые с каждой минутой становились шумнее.
Монах-лекарь из Солиньякского аббатства исполнил приказание Дюгесклена с такой точностью и усердием, какие могли внушить христианское милосердие и соболезнование.
Как только принесли раненого, он подозвал нескольких монастырских вассалов, более других ему преданных, и приказал немедленно срубить шалаш из ветвей, чтобы укрыть в нем несчастного. Пока служители занимались этим делом, монах велел подвести свою лошадь и вынул из тороков все хирургические инструменты и медицинские снадобья, употреблявшиеся в те времена самыми опытными врачевателями.
Когда шалаш был закончен и накрыт грубым полотном, монах велел перенести туда Жераля, все еще бесчувственного, и занялся исследованием его раны.
Он убедился, что нет никакой надежды спасти раненого: копье пронзило важнейшие жизненные органы. Старый монах задумался и с глубоким чувством печали стал всматриваться в черты бедного трубадура.
– Господи! – прошептал он.– Не свершишь ли Ты чуда для этого бедного ребенка, такого молодого и прекрасного?
Чтобы успокоить свою совесть, монах наложил на рану повязку и при этом выказал больше искусства и опытности, нежели оруженосец Дюгесклена. Потом, вынув из-за пазухи небольшой серебряный кубок, налил в него несколько капель сильного подкрепляющего и влил их в рот менестреля.
Благодетельный напиток скоро произвел целительное действие: краска мало-помалу выступила на бледных щеках Жераля, и дыхание его стало порывистее и сильнее. Скоро открылись и голубые, влажные глаза.
Можно вообразить себе удивление молодого Монтагю, когда, очнувшись, он увидел себя в шалаше из ветвей, на ложе из сухих листьев и нескольких плащей, подле старого монаха, который молчаливо следил по лицу раненого за всей переменой ощущений. Холст, который должен был закрывать вход в шалаш, был отдернут, и бедный больной мог одним взглядом окинуть шумную и оживленную картину. В отдалении он видел замок Монбрён и толпу людей в пестрых нарядах и блестящем вооружении, сияющем на солнце, которые наполняли воздух своими криками. Между тем вокруг него все было тихо. Он мог проникнуть взорами в глубину зеленеющего, густого леса, в котором еще пели птицы. С этой стороны не видно было ни одного вооруженного человека, и, исключая двух-трех бедных вассалов у входа в палатку, ожидавших приказаний отца Николая, пейзаж оставался пустынным.
Трубадур машинально рассматривал эту обширную картину, в которой было такое множество странных контрастов, и память его, казалось, мало-помалу стала возвращаться. Может быть, ему казалось, что он видит сон, может быть, в эту минуту он забыл о боли, как случается иногда с ранеными после продолжительного обморока. Он вдруг попытался встать, но ужасная боль заставила его испустить раздирающий душу крик, и он упал опять на свое лиственное ложе.
Монах подошел, чтобы утешить и ободрить его, потому что истощил уже все средства науки, но в эту самую минуту легкая тень мелькнула между ним и больным; молодой паж, уже несколько минут разговаривавший у входа с вассалами, бросился в палатку, привлеченный болезненным криком Монтагю.
Монах укоризненно взглянул на незнакомца, так неожиданно проникшего в убежище, но гнев его тут же утих при виде пришельца. Он был молод и нежен, как ребенок. Бледность еще больше подчеркивала блеск его больших черных глаз. На нем был плащ из дорогой зеленой венецианской парчи, без вышивки, и ток с зеленым пером, надвинутый на самые брови. Вместо оружия на портупее висел маленький кинжал. Прежде нежели монах успел упрекнуть его в дерзости, пришелец сложил руки и сказал тихим, умоляющим голосом: