В эту торжественную минуту паж, повинуясь внушению, преодолевшему его волю, далеко откинул свой ток, и вокруг чела его рассыпались длинные черные кудри. Потом он встал на колени перед трубадуром и вскричал раздирающим сердце голосом:
– Жераль, Жераль! Простите ли вы мне зло, которое я сделала вам?
Несмотря на свою слабость, раненый испустил пронзительный крик и заметался на своем ложе. В этом прелестном, невинном лице, склонившемся над ним, он узнал черты Валерии де Латур…
– Вы ли это? – вскричал он, вдруг выйдя из бесчувственности.– Не Бог ли прислал вас в этот священный час, чтобы душа моя улетела на небо, исполненная счастья и радости?
– Да, это я, Жераль, это несчастная Валерия де Латур пришла просить у вас прощения за то, что не оценила вас, что наполнило ваше нежное и великодушное сердце горечью, и воспользовалась вашей преданностью для того, чтобы послать вас на верную смерть.
– И вы просите у меня прощения! – вскричал трубадур, приподнимаясь с трудом и глядя на молодую девушку с невыразимым восторгом.– Мне прощать вас, когда именно вам я обязан сладостнейшими минутами моей жизни! Мне прощать вас, когда блаженство любоваться вами хоть издали, молча, могло бы приковать меня к жизни, с которой расстаюсь теперь!.. Выслушайте меня, Валерия,– продолжал он, впившись пламенным взглядом в черные глаза молодой девушки.– Ты была молодой орлицей, вскормленной посреди крови, убийств и грабежей, на вершине скал, я был простой лесной пташкой, рожденной под зеленым листком жимолости. Ты любила страны заоблачные, близкие к небу, войну и сражения, я же, сокрытый в беспредельных лесах, жил только для песен и любви. Мог ли я надеяться, что в своем величественном полете ты унизишься до того, чтобы одарить меня взглядом?
– Жераль, мой благородный Жераль! – вскричала Валерия в исступлении.– Разве тебе никогда не приходило на мысль, что дочь орла может иногда направить полет свой к земле, приблизиться к мирному соловью? Да, ты говоришь правду: я воспитана среди насилий и ужасов. Вчера еще я видела в мужчине силу, благородство, мужество. Я не воображала себе, чтобы можно было любить в нем что-нибудь другое. И кто же, как не ты, Жераль, открыл мне кроткие и нежные качества души в этом диком и кровожадном мире, нас окружающем? Ты, Жераль, ты один дал мне узнать поэзию и преданность. С тех пор как в душу мою проник этот новый свет, все вокруг меня изменилось… Вчера, когда я подходила к тебе с холодным сердцем, с оскорбительной речью, требуя, чтобы ты пожертвовал мне своей жизнью,– требуя жертвы безусловной, не приносящей ни славы, ни чести, ты решился немедленно, без условий, без возражений. Я почитала тебя мертвым, удивлялась тебе, оплакивала тебя… Сегодня утром я узнала, что ты избежал неминуемой гибели, но только для того, чтобы подвергнуться еще большей, еще ужаснейшей, которая и постигла тебя! Жераль! Теперь я не только удивляюсь тебе, но… не сомневайся, верь… я люблю тебя.
Если б вдруг раскрылось небо перед очами трубадура, оно не погрузило бы души его в такое море блаженства, как слова Валерии. Заря счастья осветила прекрасное, бледное лицо его.
– Повтори еще раз, что ты любишь меня! – вскричал он голосом, который опять приобрел всю свою прежнюю силу.– Но… ты ошибаешься сама или обманываешь меня, чтобы усладить последние мои минуты!
– Люблю! Люблю! – вскричала она с горячностью.– Я не могу обманывать тебя, потому что ты будешь жить, чтобы видеть подтверждение моих слов.
Жераль не мог произнести ни одного слова – так поразило его это неожиданное признание. Наконец кристальная слеза блеснула на его длинных ресницах.
– Благодарю, великодушная Валерия,– прошептал он.– Благодарю за сладостные слова, которые доставляют душе моей предвкушение небесных радостей. Но как же мне верить твоей лжи, когда я знаю, что ты отдала сердце человеку храброму, благородному, смелому больше, чем я, человеку, олицетворяющему идеал силы, мужества и благородства, о котором ты мечтала всю свою жизнь?
– И я так думала, Жераль, может быть, если бы не имела случая сделать сравнение, я и не подумала бы требовать от Анри качеств, которые считала выше человеческого совершенства. Но я убедилась наконец, что все эти шумные достоинства и добродетели нашего несчастного времени – тщеславие и низкое самолюбие. Есть ли между этими высокоблагородными и славными рыцарями хоть один, кто, подобно тебе, решился бы пожертвовать собой, если бы не смог похвастать своим подвигом? Да, Жераль, храбрый Анри Доброе Копье до сих пор был для меня чистейшим и совершеннейшим представителем нашего варварского времени. Он был великодушен, когда спасал меня из рук своих бандитов, он полюбил меня, узнав, что я несчастна и гонима родственниками. Чтобы на минуту сблизиться со мной, он презрел стрелы и гнев владетелей Монбрёна. За все это я любила его, он поступал, как и другой, может быть, поступил бы на его месте,– но и этого было достаточно для меня, чтобы любить его… Теперь, Жераль, я не вижу в нем ничего, кроме обычных добродетелей. Чтобы утешиться от моей «измены», у него есть походы, шум битвы, разбои, удовлетворенная гордость. Я уверена, что он вознагражден уже уважением и похвалами за все услуги, оказанные нашему знаменитому герою. Верю, он любил меня, но любил меньше своей славы, и теперь он, несмотря на мое запрещение, готовится идти приступом на замок моих опекунов, чтобы похвастать своей удалью перед иностранцами… Между тем, великодушный мой Жераль, для тебя я все: твоя слава, твое величие, твоя душа и жизнь… и я люблю тебя!