Вдвоем они перевалились через край и полетели вниз.
Глэкена охватило удивительное спокойствие. Ему казалось, что они медленно плывут по воздуху к ущелью внизу, навеки сцепившиеся в последней схватке. Он победил.
И проиграл.
Крики Расалома стихли. Его неистовые черные глаза смотрели прямо на Глэкена. Он все еще отказывался верить, что умирает. А потом начал съеживаться: во время падения рунный меч пожирал его тело и сущность. Кожа Расалома стала сохнуть, морщиться, лопаться и сползать, клочьями разлетаясь по воздуху. Прямо на глазах у Глэкена вечный враг превращался в пыль.
Возле самой границы тумана Глэкен оглянулся на мост и успел заметить выражение ужаса на лице Магды. Он хотел поднять руку в прощальном жесте, но не успел: его мгновенно поглотил туман.
Сейчас он разобьется о невидимые внизу камни.
Магда не сводила глаз с двух фигур на самом верху башни. Они стояли рядом, почти соприкасаясь. Она видела, как вспыхнула на солнце рыжая шевелюра Глэкена, блеснул металл и фигуры сцепились. Они вертелись на самом краю парапета. А затем вместе рухнули вниз.
Ее пронзительный крик слился с замирающим воплем одной из фигур, затем фигуры переплелись и растворились в тумане.
На какой-то бесконечный страшный миг время остановилось. Магда не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть. Глэкен и Расалом свалились вниз, и их поглотил туман, расстилающийся во рву. Глэкен упал в пропасть. А она смотрела, как он нырнул в собственную смерть, и ничего не могла сделать.
Оглушенная увиденным, девушка подошла к краю моста и глянула вниз, туда, где исчез человек, ставший для нее всем на свете. И тело, и мозг как бы онемели. Тьма начала застилать глаза, грозя поглотить ее целиком. Вздрогнув, Магда стряхнула холодное оцепенение, усилием воли подавив желание скользнуть вниз, чтобы присоединиться к Глэкену. Девушка вернулась и помчалась по мосту.
«Этого не может быть! — думала она, пока ноги сами несли ее по настилу. — Только не оба! Сначала папа, теперь Глэкен! Не может быть, чтобы сразу оба!»
Сбежав с моста, она понеслась к пропасти. Уцелел же Глэкен, когда упал в первый раз. Так, может, он и сейчас жив? Пожалуйста, пусть это будет так! Но в этот раз высота падения была куда больше! Девушка скакала вниз по камням, не обращая внимания на ушибы и царапины. Солнце, взошедшее еще недостаточно высоко, чтобы осветить ущелье, согрело воздух на перевале, и туман потихоньку рассеивался. Девушка неслась по дну ущелья, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, неслась настолько быстро, насколько позволяла неровная каменистая почва. Пробегая под мостом, она содрогнулась при мысли, что там, наверху, лежит папа. Совсем один. Мертвый. Не замедляя шага, она прошлепала по ледяной воде к основанию башни.
Задыхаясь, Магда медленно пошла по периметру, шаря глазами среди камней, надеясь обнаружить хоть какие-то признаки жизни. Но не увидела ничего… и никого.
— Глэкен? — Голос звучал слабо и надломленно. Она позвала еще: — Глэкен!
Тишина.
Он должен быть где-то здесь!
Вдруг впереди что-то блеснуло. Магда кинулась посмотреть, что это такое. Меч… Точнее, то, что от него осталось. Клинок разлетелся на тысячи осколков, и среди них лежала рукоять. Но уже лишенная блеска золота и серебра. Чувство невосполнимой утраты охватило девушку, когда она подняла рукоять и провела рукой по тусклой серой поверхности. Что-то вроде алхимии, только наоборот — серебро и золото превратились в свинец. Магда отгоняла тяжелые предчувствия, но подспудно понимала, что рукоять уже выполнила свое предназначение, ради которого и была создана.
Расалом мертв, значит, меч больше не нужен. Не нужен и человек, который им владел.
На сей раз чуда не произойдет.
И тогда Магда закричала. Ее крик разнесся по всему ущелью, девушка кричала и кричала, пока не отказал голос. Исполненный безысходной тоски и горечи невосполнимой утраты, он эхом отражался от стен замка, устремляясь к перевалу.
А когда последние отзвуки замерли вдали, Магда низко опустила голову и вся сникла. Хотелось плакать, но слез не было; хотелось сразиться и уничтожить того — или то, что было повинно в случившемся, но вокруг все было мертво, хотелось кричать и проклинать слепую несправедливость, но не осталось сил. Единственное, на что она была еще способна, — издавать судорожные сухие всхлипывания, идущие из самых глубин ее существа.
Она не знала, сколько простояла так, размышляя, стоит ли жить дальше. У нее не осталось ничего. И никого. Все, что было ей дорого, отняли. Зачем же влачить это жалкое существование?