Оказалось, это пришел хозяин трактира.
— Фрида! — позвал он и несколько раз прошелся взад-вперед по буфетной.
Фрида, по счастью, скоро вернулась, о К. не обмолвилась ни словом, только пожаловалась на слуг и, явно пытаясь отыскать К., прошла за стойку, где К. тотчас же дотронулся до ее ноги и с этой секунды почувствовал себя в совершенной безопасности. Поскольку Фрида о К. не упомянула, хозяин заговорил о нем сам.
— А землемер где? — спросил он. Он, похоже, вообще был человек вежливый, и не без тонкости, обретенной, вероятно, в длительном и довольно непринужденном общении с лицами гораздо более высокого звания, чем он сам, однако с Фридой он обходился как-то особенно уважительно, это потому бросалось в глаза, что говорил он с ней все-таки как хозяин с наемной работницей, к тому же работницей довольно кокетливой и дерзкой.
— Про землемера я напрочь забыла, — отвечала Фрида, ставя свою маленькую ножку К. прямо на грудь. — Давно ушел, наверно.
— Но я его не видел, — не успокаивался хозяин, — а я все время в прихожей был.
— Во всяком случае, здесь его нет, — холодно возразила Фрида.
— Может, спрятался где, — предположил хозяин. — Судя по виду, от него всякого можно ожидать.
— Да нет, на такое у него смелости не хватит, — заявила Фрида, еще сильнее наступая на К. своей ножкой. Оказалось, какая-то лихость и отчаянное озорство таятся во всей ее натуре, чего К. сперва в ней вообще не разглядел, а сейчас именно эта удаль возобладала и била через край, когда Фрида, внезапно рассмеявшись, со словами: — Может, он под стойкой спрятался? — склонилась к К., наскоро его чмокнула и, мгновенно вскочив, с притворным огорчением протянула: — Нет, здесь его нет.
Но и хозяин своими следующими словами изрядно К. удивил:
— Это, однако, весьма досадно, что я не знаю с определенностью, ушел он или нет. Тут не только в господине Кламме дело, дело в предписании. А предписание, милейшая Фрида, в равной мере распространяется и на меня, и на вас. За буфетную отвечаете вы, остальной дом я обыщу сам. Доброй ночи! И приятного отдыха!
Не успел он выйти из буфетной, как Фрида, выключив электричество, уже очутилась под стойкой, подле К.
— Миленький! Сладенький мой! — шептала она, но при этом даже не притрагивалась к К., лежа на спине, раскинув руки, она, словно обессилев, млела от любви, и перед счастьем этой любви время казалось бесконечным, она не то вздыхала, не то тихо мурлыкала какую-то песенку. [К. думал больше о Кламме, чем о Фриде. Он завоевал Фриду, и это требовало срочного изменения планов, в руках у него теперь такой инструмент власти, который, пожалуй, всю его работу в деревне делает излишней.] Потом испуганно встрепенулась, заметив, что К. по-прежнему безмолвно погружен в свои мысли, и стала как-то по-детски его теребить:
— Скорей же, тут внизу и задохнуться недолго!
Они обнялись, ее маленькое тело горело у К. в руках, в жарком беспамятстве, от которого К. все время, но тщетно силился очнуться, они прокатились по полу, с глухим стуком уткнулись в дверь Кламма [лежа почти без одежд, ибо успели сорвать их друг с друга руками, а то и зубами,] и там замерли среди лужиц пива и трактирного сора. Так проходили часы, часы слитного дыхания, слитного биения сердец, часы, когда К. ни на миг не оставляло чувство, будто он заблудился или так далеко забрел на чужбину, как до него ни один человек не забредал, на чужбину, где даже в воздухе ни частицы родины не сыскать и от чуждости неминуемо суждено задохнуться, где тебе, прельщенному вздорными и пустыми соблазнами чужбины, остается только одно — идти и идти вперед, заблуждаясь все больше, теряясь вдали все безнадежней. Вот почему, по крайней мере в первый миг, его не испугало, а скорее показалось спасительным проблеском избавления, когда из комнаты Кламма низкий, властный и равнодушный голос позвал Фриду.
— Фрида, — шепнул К. Фриде на ухо, как бы передавая ей этот зов.