Что до обширнейшей библиографии по гаданию на картах и интерпретации символов таро, то я, хотя и свел с ней должное знакомство, не думаю, что она сильно повлияла на мою работу. Я главным образом старался внимательно смотреть на карты глазами человека, не знающего, что они собою представляют, улавливать подсказки и ассоциации и истолковывать их сообразуясь с некой воображаемой иконологией.
Начал я с марсельских таро, стараясь разложить их так, чтобы они выглядели как последовательные сцены пиктографического повествования. Когда карты, оказавшиеся рядом случайно, складывались в историю, в которой я усматривал какой-то смысл, я начинал записывать ее; так я набрал довольно много материала и могу сказать, что значительная часть «Таверны» была создана в этот период; но мне не удавалось разместить таро в таком порядке, который заключал бы в себе все рассказы и управлял повествованием, и я раз за разом менял правила игры, общую структуру и отдельные решения.
Я уже готов был сдаться, когда издатель Франко Мария Риччи предложил мне написать текст для книги о таро рода Висконти. Сначала я предполагал использовать уже написанные мной страницы, но вскоре понял: мир миниатюр XV века совершенно отличается от мира популярных марсельких оттисков. Не только потому, что некоторые Арканы изображены иначе (на миниатюрах Силой был мужчина, на Колеснице восседала женщина, Звезда была не обнаженной, а одетой), что в корне изменяло соответствующие повествовательные ситуации, но и потому, что эти изображения предполагали иное общество, с иными восприятием и языком. Из литературных сочинений мне сам собой пришел на ум «Неистовый Орландо»: хотя миниатюры Бонифачо Бембо были созданы на сто лет ранее поэмы Лудовико Ариосто, они вполне могли дать представление о мире, которым была сформирована фантазия Ариосто. Я тотчас же попробовал составить из таро Висконти эпизоды, вдохновленные «Неистовым Орландо»; без особого труда мне удалось построить серединное пересечение историй моего «магического квадрата». Потом вокруг него оформились другие истории, пересекавшиеся друг с другом, и получилось некое подобие кроссворда, где вместо букв — фигуры и к тому же каждый эпизод может быть прочтен в обоих направлениях. Через неделю текст уже не «Таверны», а «Замка скрестившихся судеб» был готов к опубликованию в роскошном издании, для которого предназначался.
В таком виде «Замок» снискал одобрение некоторых близких мне критиков и писателей, был подвергнут строгому анализу в международных научных журналах такими учеными, как Мария Корти (в журнале «Семиотика», выходящем в Гааге) и Жерар Жено (журнал «Критик», № 303-4, август — сентябрь 1972 г.); американский писатель Джон Барт говорил о «Замке» на лекциях в университете г. Буффало. Такой прием побуждал меня попробовать опубликовать мой текст не в художественном издании, а в обычной книге, без цветных иллюстраций.
Но сначала мне хотелось завершить «Таверну», чтобы напечатать ее вместе с «Замком», так как популярные таро — кроме того, что лучше поддавались воспроизведению в черно-белом варианте, — подсказывали множество путей развития повествования, которые я в «Замке» использовать не смог. Прежде всего я должен был сложить и из марсельских таро такой же «корпус» перекрещивающихся рассказов, какой составил из висконтианских. И вот это-то мне и не удавалось: я хотел взять за основу несколько подсказанных мне картами в первую очередь историй, которым я придал определенный смысл и которые в общих чертах даже уже написал, но мне не удавалось их вместить в единую схему, и чем больше я старался, тем больше усложнялась каждая история, притягивая все больше карт, оспариваемых ею у других историй, от которых я отказываться тоже не хотел. Так по целым дням я разбирал и снова складывал свою головоломку, придумывал все новые правила игры, создал сотни схем — квадратных, ромбовидных, звездообразных, — но всегда какие-то из главных карт оставались вне их, а необязательные, наоборот, входили, и эти схемы становились столь замысловатыми (порой даже трехмерными — кубическими, многогранными), что и сам я стал в них путаться.
Чтобы выбраться из тупика, я бросил схемы и снова принялся записывать истории, уже обретшие ту или иную форму, не задумываясь, найдется ли для них место в сети других историй, но при этом чувствовал: игра имеет смысл, только если она следует железным правилам; требовалась некая конструктивная особенность, которая бы обуславливала встраивание каждой истории в другие, иначе все выглядело бы безосновательно. Следует добавить, что не все истории, которые мне удавалось выстроить, выкладывая карты в ряд, удачно получались в записи; некоторые не сообщали письму новых импульсов, и я был вынужден их исключить, во избежание разрывов в повествовании; но были и такие, которые, наоборот, выдерживали испытание, там сразу возникала сила сцепления письменного слова, которое, что называется, не вырубить топором. Поэтому когда я снова стал располагать таро, сообразуясь со вновь созданными мною текстами, то мне пришлось столкнуться с еще большими ограничениями и принуждениями.