— Позвольте мне вступить в единоборство (Два Меча) с тем, кто ведет захватчиков!
На самом деле эта пансионерка была опытною дуэлянткой — как нам вновь открыло Правосудие, — и в рассветный час ее величавая фигура выглядела на поле сражения столь блестяще (Солнце), что принц, которого она вызвала на поединок (Рыцарь Мечей), в нее влюбился. Свадьбу (Чаши) играли во дворце его родителей (Императрица и Король Динариев), чьи лица выражают все их недоверие к атлетической невестке. Когда супругу вновь пришлось уехать, безжалостные свекор со свекровью наняли (Динарии) молодчика, чтобы тот завел невестку в чащу (Посохи) и убил. И вот оказывается, что бесноватый (Сила) и Подвешенный — один и тот же человек: головорез кинулся на нашу львицу, но силачка одолела его и подвесила вниз головой.
Избежав угрозы, героиня надела маску владелицы таверны — или прислужницы хозяев замка, — какой сейчас мы видим ее и перед собой, и на таро, именуемой Воздержанность, — наливающей чистейшее вино (что гарантируют вакхические мотивы Туза Чаш). Вот накрывает она стол на двоих и в ожидании супруга следит за каждым шевелением листвы в лесу, за каждой брошенной таро, за каждым из сюжетных поворотов, составляющих этот кроссворд из историй до тех пор, пока не исчерпается колода. Тогда руки ее смешивают карты, перетасовывают их и начинают все сначала.
Таверна скрестившихся судеб
Таверна
Выходим мы из тьмы, нет, входим, тьма осталась там, снаружи, здесь же кое-что можно разглядеть сквозь дым — наверно, от коптящих свечек, — видно что-то желтое и синее на белом, цветные пятна — красные, зеленые, очерченные черным, какие-то картинки на прямоугольниках, белеющих на столе. Есть тут Посохи — стволы, густые ветви, листья, — как прежде там, снаружи, Мечи, что норовили рассечь нас из засады, из листвы, во тьме, где мы блуждали, пока, к счастью, наконец не увидали свет, не добрались до этой двери; есть и блестящие Динарии, есть Чаши — здесь застолье, столы уставлены стаканами и мисками с дымящейся похлебкой, плошками и кружками с вином, теперь мы в безопасности, но все еще полумертвы от пережитого испуга, мы готовы обо всем поведать, нам есть что рассказать, и каждому охота сообщить другим, что приключилось с ним, что привелось ему воочию увидеть там, во мраке и тиши, но здесь-то вон как шумно, как же сделать так, чтобы меня услышали, я сам не слышу собственного голоса, язык прилип к гортани, я лишился дара речи, но не слыхать и голосов других, хоть я и не оглох — ведь различаю и как гости громыхают мисками, и как откупоривают бутылки, как постукивают ложками, жуют, икают, — поэтому я жестами пытаюсь дать понять, что я лишился дара речи, но вижу: и другие тоже делают такие жесты, тоже онемели, мы все в лесу лишились дара слова — все сидящие теперь тут за столом, мужчины и женщины, охваченные страхом и от этого и сами страшные на вид, все — старые и молодые — сделались как лунь седыми, я вижу и себя как в зеркале на одной из этих карт, и у меня от страха тоже побелели волосы.
Как же я поведаю свою историю теперь, лишившись дара слова, а может быть, и памяти, как вспомню, что случилось там, снаружи, а вспомнив, как найду слова, чтоб это передать, и как произнесу эти слова, — раздумываю я тем временем, как все мы делаем попытку что-то объяснить другим гримасами и жестами, как обезьяны. К счастью, на столе есть эти карты, колода зауряднейших таро, так называемых марсельских, именуемых и бергамскими, и неаполитанскими, и пьемонтскими — зовите как хотите, они, ежели не совершенно одинаковы, во всяком случае, похожи друг на друга — эти карты, коим место в деревенских харчевнях, в фартуках цыганок, набросанные грубоватыми штрихами картинки с неожиданными и порою не вполне понятными деталями, — похоже, тот, кто вырезал эти изображения на дереве, чтобы после делать оттиски, — неуклюжею рукою срисовав их с тонко выписанных образцов с бог весть каким количеством подробностей, исполненных со знанием дела по всем правилам искусства, — принялся орудовать своей стамеской как попало, не дав себе труда понять, что он копирует, потом намазал доски краской — и давай.
Все разом мы хватаемся за карты; одна из выложенных в ряд картинок чем-то напоминает историю, приведшую меня сюда, и, глядя на нее, я пробую припомнить, что со мной случилось, дабы сообщить это другим, которые тем временем и сами ищут среди карт, указывая мне на ту или иную фигуру, и в поисках таких, которые бы сочетались с уже выбранными нами, мы вырываем карты друг у друга и разбрасываем по столу.