А все эти Чаши — не что иное, как высохшие непроливайки, дожидающиеся, когда в чернильной тьме проявят себя демоны, адские силы, всяческие буки, духи мрака, гимны тьме и цветы зла или пока в них не снизойдет печальный ангел, фильтрующий душевные соки и вливающий по капле благодать и просветление. Но увы. Я узнаю себя, в Паже Чаш — в момент, когда я вглядываюсь в самого себя, и вид у меня недовольный; сколько б я ни встряхивал себя, ни выжимал, душа — как пересохшая чернильница. Какой же Дьявол пожелает взять ее в уплату за обеспечение успеха в моем деле?
Пожалуй, как раз Дьявол из всех карт имеет наибольшее отношение к моей профессии: разве сырье писательского ремесла — не прорывающиеся на поверхность мохнатые лапы, цапанья песьих клыков, козлиные бодания, подавленные, но бушующие во тьме страсти? Но на все это можно смотреть двояко: либо вся эта бесовщина в отдельных личностях и целых обществах, в том, что сделано или только планируется сделать, сказано или предполагается сказать, неприемлема и следует загнать все это вглубь, либо, напротив, это-то как раз важней всего и, раз оно имеет место быть, рекомендуется извлечь его наружу, — каковые точки зрения могут так или иначе сочетаться: к примеру, можно думать, что плохое и впрямь плохо, но притом необходимо, так как без него хорошее не представлялось бы хорошим, а можно — что оно в действительности и не плохо, а на самом деле плохо то, что принято считать хорошим.
Тогда для пишущего остается один лишь несравненный образец — Маркиз, в инфернальности своей достигнувший божественных высот, исследовавший при посредстве слов пределы гнусности, которых может достичь воображение. (А из таро нам предстоит вычитать историю сестер, которых могут представлять две Королевы — Чаш и Мечей, — одна ангелоподобная, другая порочная. В монастыре, где первая принимает постриг, стоило ей отвернуться, сзади на нее набрасывается Отшельник и силой использует ее; когда же она жалуется, аббатиса говорит ей:
— Ты не знаешь, как устроен мир, Жюстина: наивысшее блаженство власти Динариев и Меча доставляет превращение в вещи других людей; разнообразию наслаждений нет предела, так же как и сочетаниям условных рефлексов, и все дело в том, кто обусловливает эти рефлексы. Твоя сестра Жюльетта может посвятить тебя в многообразные тайны Любви, она поведает тебе, что есть те, кто наслаждается верчением пыточного Колеса, и те, кто пребывает наверху блаженства, будучи Подвешенным к нему за ноги.)
Все это подобно сновиденью, облеченному в слова, которое, пройдя через того, кто пишет, высвобождается, освобождая пишущего. Письмо позволяет высказать все то, что подавлялось. И тогда седобородый Папа — великий пастор душ и толкователь сновидений Сигизмунд из Виндобоны[19], для подтверждения чего достаточно проверить, можно ли с какой-то стороны квадрата из таро вычитать историю, которая, в соответствии с его учением, таится в подоснове всех историй. (Положим, этот юноша, Паж Динариев, хочет отвести от себя мрачное пророчество, сулившее ему отцеубийство и брак с собственной матерью. Пусть на роскошной Колеснице он отправится куда глаза глядят. Два Посоха обозначают разветвление большой пыльной дороги, вот она, эта развилка, тот, кто там бывал, узнает место, где дорога из Коринфа пересекается с дорогою на Фивы. Туз Посохов свидетельствует о драке на дороге, точнее, на скрещенье трех дорог, как случается, когда две колесницы не желают пропустить друг друга и сцепляются ступицами колес, а их возницы, все в пыли, спрыгивают, разъяренные, на землю и бранятся именно что как извозчики, не жалеют крепких слов, обзывают родителей друг друга боровами и коровами, а если кто-то из них вынет режущее оружие, то не исключено, что быть там мертвецу. В самом деле, есть здесь Туз Мечей, имеется Безумец, есть и Смерть: на земле остался лежать неизвестный, ехавший из Фив, — что ж, должен был владеть собой, мы знаем, Эдип, ты не хотел, просто на тебя нашло, и все-таки ты устремился на него с оружием в руках, как будто бы всю жизнь лишь этого и ждал.
Среди последующих карт — Колесо Фортуны, или Сфинкс, въезд в Фивы торжествующего Императора, Чаши с пиршества по случаю свадьбы с царицей Иокастой, которая здесь предстает пред нами Королевою Динариев во вдовьем облачении, привлекательной, хоть и не первой молодости, женщиной. Но предсказание сбывается: чума опустошает Фивы, на город опускается туча, бацилл, наполняющая миазмами дома и улицы, люди, покрывшись красно-синими бубонами, падают как подкошенные на дорогах и хлебают пересохшими губами воду из грязных луж. В подобных случаях остается лишь спросить Дельфийскую Пророчицу, какие законы или табу были нарушены, — это старуха в тиаре и с открытой книгой, у нее здесь странное название Папесса. При желании в Аркане, именующемся Ангел, или Страшный Суд, можно узнать первичную сцену, к которой отсылает Зигмундово учение о снах: нежный ангелочек, пробудившись среди ночи, сквозь пелену сна видит взрослых — совершенно голых, в непонятных позах, — занимающихся невесть чем, — маму, папу и гостей. Во сне вещает рок. Нам остается лишь признать это. Эдип, об этом ничего не знавший, лишает себя зрения: таро Отшельник показывает нам, как он, ослепив себя, направляется в Колон в плаще и с посохом паломника.)
19