На кладбище, среди могил, Гамлет размышляет о Смерти, подняв череп шута Йорика с отвисшей челюстью. (Выходит, вот что за кругляш держит в руке Паж Динариев!) Там, где не стало профессионального Безумца, психоз уничтожения, прежде находивший в нем отражение и выход сообразно своду ритуальных правил, проникает в речи и поступки повелителей и подданных, не способных защититься даже от самих себя. Гамлет уже знает, что, к чему б ни приложил он руку, лишь пополнит чашу горестей. Его считают не способным убивать? Но только это ему и удается! Беда в том, что всякий раз он поражает не те цели, — если убивает, то не того, кого хотел.
На дуэли скрещиваются Два Меча; на вид они неразличимы, но первый остр, второй туп, один отравлен, а другой безвреден. Так или иначе, как всегда, первыми сражают друг друга молодые, Лаэрт и Гамлет, которые, сложись судьба иначе, могли бы стать родней, а не — взаимно — жертвою и палачом. Король Клавдий бросил в Чашу жемчужину — отравленную таблетку для своего племянника, не пей, Гертруда! Но королеву мучит жажда — слишком поздно! Слишком поздно пронзает короля меч Гамлета — уже заканчивается пятый акт.
Во всех трех трагедиях приближение боевой Колесницы монарха-победителя означает занавес. Принц норвежский Фортинбрас высаживается на туманном острове, когда дворец датских владык уже объят безмолвием. Полководец входит под мраморную сень, а там — покойницкая! Бездыханна вся королевская семья. О Смерть, что за чванливость и снобизм? Ради какого празднества в твоих безвыходных пещерах ты прикончила одним ударом столько высокопоставленных персон, своей косой рассекши Готский альманах?[26]
Нет, это не Фортинбрас, это король Французский, супруг Корделии, который, спеша на помощь Лиру, пересек Ла-Манш и теснит полки побочного сына Глостера — которого оспаривают друг у друга две королевы, две коварные соперницы, — но так и не успеет освободить безумца-короля и его дочь, заточенных, чтобы петь как птицы в клетке и смеяться, глядя на мотыльков. Впервые в семье худо-бедно установился лад, — вот если бы убийца промешкал несколько минут! Но он является без промедления, душит Корделию и гибнет от рук Лира, кричащего: «Почему, собака, лошадь, крыса живы, а Корделия не дышит?». И Кенту, преданному Кенту, остается желать для Лира только одного: «О, сердце, разорвись же, заклинаю!»
Но, возможно, речь идет не о норвежском и не о французском, а о шотландском короле, законном наследнике узурпированного Макбетом трона, и это его колесница возглавляет войско англичан, так что Макбету наконец приходится сказать:
— Устал я видеть Солнце в небе, жду не дождусь распада синтаксиса Мира, пусть смешаются карты колоды, листы фолианта, осколки зеркала катастрофы.
Невидимые города
В оформлении романа использованы иллюстрации разных художников
⠀⠀ ⠀⠀
Пиренейский замок. Рене Магритт. 1959 (картина, украсившая в 1972 году обложку первого издания романа)
I
Нет, Кублай-хан не верит тотчас же всему, что Марко Поло говорит о городах, где побывал он со своей миссией, но, без сомнения, татарский император вновь и вновь склоняет слух свой к молодому этому венецианцу с бо́льшим любопытством и вниманием, нежели к иным своим посланцам и дозорным. В жизни императоров бывает миг, когда за чувством гордости от бескрайности захваченных владений, за печальным, но и утешительным сознанием того, что скоро мы расстанемся с надеждою познать их и понять, однажды вечером мы вдруг испытываем ощущение пустоты, проникнувшей в нас вместе с запахами пепла от сандала, стынущего в глубине жаровен, и слонов, омытых дождевой водой, и головокружение — так что дрожат запечатленные на рыжем крупе полушарий реки и горы, в глазах мелькают, наплывая друг на друга, депеши с сообщениями о новых поражениях последних вражьих армий и крошится сургуч печатей неизвестных королей, молящих наше наступающее войско о защите в обмен на ежегодную уплату ими дани драгоценными металлами, дубленой кожей, черепашьими щитами, — так вот, приходит миг отчаянья, когда становится вдруг ясно, что империя, казавшаяся нам собранием всех чудес, — сплошная катастрофа без конца и края, что разложение ее слишком глубоко и нашим жезлом его не остановить, что, торжествуя над неприятельскими суверенами, наследовали мы их длительный упадок.
26