Никто понять не может, отчего печалится Нёнкири. Где ж гадаться, что любовь томит ее — любовь к исо-оборотню! Помнила она, как светилось лицо исо в ее волшебном сне, и догадывалась, что он — сын богов. Горевала Нёнкири оттого, что, как в мужья заполучить его, не знала. Лишь серебряный кинжал на память о нем остался! Печаль свою Нёнкири каждому листку, каждой травинке в тайге поведала, всем шести ветрам рассказала — ведь ветры тоже ведут свой род от богов!
И вот однажды после вечерней трапезы в очаге Ареэток громко затрещал огонь. Верная примета, что гости близко! И тут же кто-то громко откашлялся у входа, давая знать хозяевам о своем прибытии.
— Кто бы там ни был, — произнес отец Нёнкири, — раз ноги имеет и хочет войти, пусть войдет.
Отодвинулся полог, и в жилище Ареэток словно бы тихий ветер вошел. И светло стало как днем.
Гость это был — в богатых одеждах белых и мехах, прекрасный собою. На боку его сверкала тяжелая сабля нисьпамути, какой опоясываются не простые воины, а лишь вожди.
Пока гость и хозяин, поднявшийся со своего места у очага, произносили взаимные торжественные приветствия уверанкарап, вытянув руки и в такт словам шевеля пальцами, Нёнкири сидела в уголке ни жива, ни мертва от радости, потому что сразу узнала в прекрасном госте своего спасителя — исо!
Да тот и не стал скрывать, что он медведь-оборотень, но происхождения божественного. И так, мол, полюбилась ему Нёнкири, что он ничего не желает в жизни, кроме как сделаться ее мужем. Богатые, драгоценные подарки поднес он отцу Нёнкири и поклялся, как требует обычай:
— Если дочку свою отдашь мне, до самой смерти тебя кормить буду!
Призадумался старый Ареэток. Конечно, нелегко решиться отдать дочь в жены оборотню. Однако чего не бывало на свете! Стоит лишь послушать стародавние песнопения и сказания, как станет ясно: все самое чудесное и необычное уже свершилось, и не раз. Чего ж бояться? Опять-таки, зять у него будет из дома богов! Собою он красив, могуч и грозен. Да и говорят, что медведи лишь перед чужими в шкурах появляются, а у себя дома они настоящие люди, даже одеты как люди. Вот ведь возник же исо перед будущими родственниками в человеческом облике!
Конечно, для порядка отец спросил у дочери, пойдет ли она за исо, и тотчас все услышали дуновение нежного ветерка, принесшего с ее уст слова любви и согласия.
Отныне чудилось Нёнкири, будто мир — это дорога цветения. Любовь, словно Обимур, на своих волнах ее баюкала… Однако никогда еще не было такого на свете, чтобы счастье двоих не стало кому-то третьему поперек горла.
Появился в селении чужой, пришлый человек, которого тотчас прозвали за крайнюю худобу и хилость Цепипорго — «личико рыбы». Нанялся он в богатый дом Ареэток работником и целыми днями хлопотал по хозяйству, сидел согнувшись за выделкой шкур, запасал дрова… Не мог нахвалиться им хозяин!
Нёнкири же, пребывая в блаженстве, едва ли замечала Цепипорго. И напрасно! Ведь это был не кто иной, как злобный, ужасный Минтуцци. После удара медвежьей лапой стал он хиреть, худеть и скоро сделался бледнее и слабее собственной тени. Но не иссякла в душе его злоба, возросла жажда мести. Прослышав, что белый исо заполучил в жены Нёнкири, он поклялся погибнуть, но погубить соперника.
Облик его так изменился, что Минтуцци не опасался быть узнанным. Однако исо мог учуять знакомый запах, а потому каждое утро и вечер Цепипорго украдкой натирался листьями анекани, чтобы обмануть его. И хитрость удалась…
Прижившись в доме Ареэток, начал Цепипорго прислушиваться да присматриваться, изыскивая какое ни на есть средство погубить, извести белого исо. И долго придумывать ему не пришлось. Ведь о чудесном спасении Нёнкири наперебой пели все менокоюкар — сказительницы. Так и узнал Цепипорго о серебряном таинственном кинжале, которым сделался волос из головы исо.
Не было от Цепипорго тайного уголка в жилище Ареэток, и скоро нашел он спрятанный Нёнкири таинственный кинжал и выкрал его.
И вот ночью омочил Цепипорго для надежности этот нож в ядовитом настое травы сюруку и пробрался за полог, где спали исо и его жена. Темно было кругом, но от тела оборотня исходило слабое сияние, словно звездный свет. В этом мерцании Цепипорго увидел, что Нёнкири спит, нежно обнимая исо, — и злая кровь застлала ему взор!
Размахнулся Цепипорго и что было сил ударил спящего серебряным кинжалом!
Взвился исо, обернувшись медведем, не то зарычал, не то крикнул, словно позвал кого-то, — и замертво рухнул, придавив так и не успевшего отскочить Минтуцци.
Из того и дух вон. Даже мертвый, исо врагу за свою смерть отомстил.
Тут проснулись отец Нёнкири и сородичи и принялись кричать на разные звериные голоса, чтобы душу медведя обмануть: мол, не люди, а какие-то звери в его смерти повинны! — чтобы месть мертвого отвратить.
Только Нёнкири словно окаменела.
Смерч тоски закружил ее с тех пор. Не переставала она оплакивать возлюбленного:
— Не иначе Богиня Солнца на богов смотрела, себе по сердцу никого не нашла. На людей посмотрела — вот ты ей и полюбился. Забрала она тебя на небо! Но зачем я осталась здесь? Для чего не знаю живу я!..
Стала чахнуть Нёнкири день ото дня. Поили ее отваром из трав ояв-кина и настоем коры сусуни, магическую куклу Усинап-камуй делали — все было напрасно. Сил ее последних достало лишь на то, чтобы родить сына. Крепкий, красивый мальчик на свет появился!
— Невре — медвежонок мой!.. — шепнула сыну Нёнкири — да и умерла.
IV
Это из «Старшей Эдды», насколько помнилось Валерию Петровичу. Надеясь поразить Александру, которая иногда начинала вдруг ни с того, ни с сего сыпать стихотворными цитатами, будто яблоня переспелыми яблоками, он еще совсем недавно зазубривал подобные выражения. И как-то раз очень даже кстати ввернул в очередное объяснение, вызвав в глазах Александры искру печального сочувствия, а ведь жалость — сестрица любви:
И даже сейчас, когда страх и тревога нещадно гнали его вперед, когда догадки о судьбе Центра так и прожигали голову, он не мог отделаться от этих ненужных, не к месту всплывших слов, и ревность жалила… и доходило до того, что мнилась ему самая что ни на есть гнусная и разнузданная оргия с участием Александры, этого неизвестного тонгаса и Михаила Невре, и тогда Овсянников не сомневался, что точно такая же ревность заставила Михаила не ждать его возвращения, чтобы вместе пойти в Центр, а самому броситься в тайгу.
Наверное, это был сущий бред. Наверное, взбаламученные нервы еще давали себя знать. Наверное, его возбуждение стояло где-то очень недалеко от безумия, но именно оно давало Овсянникову силы идти.