Здесь не было разговоров о воле — иди куда знаешь, держать тебя некому, некому спрашивать паспорт. Только народы вокруг дикие, злые, вороватые, со слабого не то, что исподнюю одежду — кожу сдерут для потехи.
Прохор стоял в карауле и, чтобы не уснуть, всю ночь бесшумно, крадучись ходил по настилу крепостной стены, осторожно высматривал, все, что мог разглядеть. По одну сторону две казармы, аманацкая и приказная избы, амбар, склады, теснота корабельная, жизнь осторожная, по другую — ров, палисад, в двадцати шагах от него кладбище: мертвые и те жались к стенам. В темноте слышно было, как накатывает на берег волна прилива.
Добирался сюда Прохор едва ли не целый год, того, что видел и пережил в пути, хватило бы на весь выпуск горной школы, которую он не закончил. С его щек пучками полезла курчавящаяся борода, которую здесь никто не заставлял сбривать, длинные волосы мешали и он их стриг на московский манер в скобку. За год скитаний Прохор окреп, вошел в мужскую силу, оставаясь жилистым и поджарым, как дед.
Чаще всего он пялился в сырую темень за стены, разглядывал кресты: среди них лазутчика заметить трудней, чем на ровном месте. Эх! Покурить бы, да боязно: не успеешь раздуть трут, как один из крестов окажется чугачем и пальнет картечью из добротной аглицкой пехотинки. Прохор еще раз бросил взгляд на восток без признаков рассвета, подхватил фузею и пошел к южной крепостной стене проведать барнаульского мещанина Ваську Котовщикова.
Они прибыли сюда одним обозом и кочем, который здесь называли пакетботом. Близко к караульному подходить не стал, увидел — не спит, живой, приглушенно свистнул. Васька обернулся, махнул рукой.
Не каждую ночь караул так осторожен. Умерла дочь чугацкого тойона, данная промышленным в заложницы, а виной всему два распутных брата, иркутские мещане из коноваловской партии, Васька и Алексашка Ивановы, которые взялись приучать диких к бане: дух, мол, от них тяжелый. Натопили ее среди недели, предложили аманатам-заложникам попариться, пообещав по чарке водки. Бань чугачи не любили, но за выпивку готовы были лезть в огонь: заперлись, пару поддают, вениками хлещут, визжат и крякают, выходят сухие, только чуть раскрасневшиеся. «Наливай, косяк!» — требуют, по местному обычаю называя всех русских промышленных казаками. Раздосадовано переглянувшись, братья чертыхнулись, но уговор не нарушили, налили обещанное. Те выпили, предложили за другую чарку попариться еще раз.
От их простодушной хитрости Васька тряхнул флягой с остатками водки, Алексашка со злобным, перекошенным лицом, подмигнул ему, кивнул чугачам: «Заходите коли такие смелые!» Начали они париться, Ивановы заскочили, сорвав дверь, видят, мужик с девкой сидят на корточках под полком и хлещут вениками по стенам. Увидели, что хитрость раскрыта — бросились вон. Девку промышленные поймали. За руки, за ноги — кинули на полок, хорошо плеснули на каменку давай хлестать вениками. Сперва она вопила и брыкалась, потом размякла, затихла. Промышленные думали — поняла удовольствие, перевернули спину — увидели черное лицо и пену на губах.
Два дня назад к ченюкскому тойону Шенуге, отцу покойной, промышленные отправили почетное посольство с подарками. Его селение промышляло морского зверя для артели. Как теперь все обернется — одному Богу известно. Управляющий Константиновской крепостью Григорий Коновалов сам проверял посты, в караулы ходили все, даже казенный мореход Степан Зайков. Молодая чугачка, завернутая в новое английское одеяло, стыла в сарае среди байдар.
Под утро, на сыром ветру караульных не спасали ни добротная птичья парка урильева пера, ни камлея — кожаный плащ из сивучьих горл. На Алтае, бывало, зимой в холода так не мерзли, как здесь среди дождей. Потемнело так, что не стало видно крестов под стеной, Прохор подумал, что скоро рассвет и обманулся. Просто тучи на какое-то время стали гуще, потом снова поредели.
Стоять и стоять еще наедине с мыслями, не доверяя глазам, прислушиваться!
Ульяна задурила еще в Барнауле. Не успели получить задаток, стала требовать с Прошки ленту и новую рубаху. Правда, среди обозных и расфуфыренных горожанок они выглядели побирушками: он — в драном чекмене с чужого плеча, она — в облезлой душегрее и сером домотканом сарафане из сундуков Анисима. Не спасала коса в цвет соломы, которую Ульяна то и дело перебрасывала с плеча на плечо. От торговых рядов ее не оттащить, глазищи так и зыркали по прилавкам. Это приметил артельный приказчик, посмеиваясь над Прошкой и раззадоривая Ульяну, приговаривал:
— Промышленные на островах зарабатывают столько, что весь гостиный двор могли бы купить.
Видя, что Прохор не ревнивец, за Ульяной пробовал ухлестнуть Васька Котовщиков и однажды, спозаранку, вернулся в казарму с синяком под глазом.
Следом, с красными пятнами на конопатых щеках, вошла Ульяна. Спала она в одних ночлежках с мужчинами, иногда отгораживалась занавеской, а чаще просто так, между Прошкой и Терентием. Вставала первой, долго зевала и потягивалась, ожидая, что кто-нибудь затопит печь. Но встав, уже веселей начинала стряпать.
В Иркутске, еще не сошел синяк под глазом Васьки, за столом завели разговор о заводских нравах. Котовщиков возьми и ляпни, косясь на Ульяну:
— У нас, что ни девка, то — блядь… А бергалки и вовсе родятся сверленными.
Ульяна вытряхнула со сковороды на стол очередной блин, перехватила ее тряпицей да как звезданет Котовщикова под другой глаз.
Перед Масленой влетела в казарму, будто с медвежьих когтей. Прошку звала названным братцем, Терентия величала по батюшке, ко всем работным обращалась с улыбкой и поклоном. Оказалось, ездила на рынок, присмотрела в торговых рядах сережки. А приказчик как на грех оговорился, что артель к празднику даст денег.
— Сколько? — спросил Прохор, прощаясь с надеждой рассчитаться за новые ичиги.
Вместо ответа Ульяна засияла пуще прежнего:
— В церкви у приставихи видела, ну такие же…
«Хоть бы целковый на праздник остался» — чертыхнулся Прохор и с обидой вспомнил деда, присоветовавшего взять девку: весь год припоминала ему обещанные сережки.
— Семнадцать ассигнациями! — и, видя как полезли под шапку брови у братца названного, пожала плечами. — Займи у Терентия, зачем ему деньги?
После обедни в казарме накрыли столы. Промышленные и работные, чистые телом, облегченные духом после исповеди, приодетые и чинные, степенно помолившись, расселись по лавкам: тобольские по одну сторону, иркутские — по другую, барнаульские — особо. Приказчик привез бочонок пива — дар от хозяина артели, собирался уже сказать приветное слово, сообщить о снаряженном обозе, скором отъезде на Лену. И тут уточкой вплыла Ульяна в новом сарафане и козловых сапожках, голова алой лентой повязана, в ушах сережки, будто звезды, щеки нарумянены, брови и зубы чернены по моде дворянских бабушек, нынешних купчих и мещанок. Даже старый приказчик ахнул:
— Где поймали таку царевну?
Ульяна, виляя задом, прошла мимо него, села рядом с Прохором, оттопырив мизинчик, подняла чарку с наливкой и с поклоном сказала:
— С праздником, люди православные!
Прохор выпил первую, хмыкнул в нос и, подвинувшись к Терентию, тихонько спросил:
— В Беловодском царстве деньги есть?
Обмакнутый в сметану блин на миг застрял в бороде тайного старовера и единоверца по паспорту, глаза его удивленно уставились на молодого попутчика. Но блин проскочил, скрывшись за шевелящимися усами, глаза просветлели:
— Нету!
— Это хорошо! — ухмыльнулся Прошка и бросил на Ульяну плутоватый взгляд.
И потом все застолье плавала в нем непутевая озорная мысль, как соринка в чарке, даже когда блевал пивом и водкой, все чему-то посмеивался. В полночь, чуть живого, Ульяна уложила его на нары, пыталась напоить водой.
Прохор икнул и тихо заржал:
— Денег-то в Америке нет!
Ульяна, смеясь, запустила пальцы ему в волосы, ласково потрепала и прошептала:
— Там золото на земле валяется!
Прохор опять заржал, борясь с икотой, хотел сказать, что в артели и торга нет, один запасной мангазей: что дадут, тому будь рад. Но нары качнулись, закружились, и он затих…
Рассветало, в темени четче обозначились кресты. Когда завиднеется скала на берегу — можно требовать смену. Прохор огляделся по сторонам, набил трубку виргинским табаком, высек искру, раздул трут. Победными флагами над крепостью поднялись дымки. Вскоре, шевеля бородой и дожевывая, из казармы вышел иркутский мещанин стрелок Галактионов: тощий, низкорослый, крикливый. На плече фузея, за кушаком топор.
Прохор ввалился в казарму, на ходу сбрасывая сырую одежду, прижался к теплой печи. В дальнем углу стонали больные цингой и чирьями. Тетка Пелагея в черном платке с трубкой во впалых губах поставила на стол котел с разогретой китовиной, подцепила кусок фунта на два, положила на деревянное блюдо.
— Мартын ночью помер! — прошамкала беззубым ртом, не вынимая трубки.