Бакадоров заспорил, закуражился, бросил шапку оземь:
— Была — не была! Попробуем за свой счет!
Вечером они со старостой Чертовицыным велели сварить полный котел саламаты из ржаной муки, бросили в нее три фунта коровьего масла, взвесили — вышло двадцать восемь. Выбрали самого тощего из якутов:
— Подходи и ешь, сколько влезет!
Сперва брови у приказчика и отставного прапорщика поднялись под шапки. Потом, испугавшись, что шутка может плохо кончиться, оба забегали вокруг якута, упрашивая хохочущих казаков, сказать ему, чтобы срыгнул, а то помрет. Брюхо у едока отвисло, зад разбух. На зависть дружкам он дохлебал остатки саламаты и, поднявшись на ноги, не понимал, что за знаки делает напуганный начальник-башлык.
Утром Бакадоров и Чертовицын навестили наевшегося возницу. Он опять был тощ и не прочь подкрепиться. Дружки его, по якутскому обычаю, с хмурым видом лежали возле костра и не хотели работать, пока не начнут обозные.
Вскоре встретились казаки, возившие в Охотск почту и потерявшие в пути всех коней. Десятник Попов приказал устроить дневку. Обоз встал табором возле небольшого таежного ручья. Люди стирали одежду и парились в походной бане, якуты лежали возле дымного костра, ожидая очередной раздачи провианта. Вдруг захрапели, заволновались кони, сбиваясь в табун. Якуты похватали рогатины. На поляну выскочил медведь. Казаки схватились, было, за ружья, но десятник успокоил их:
— Не шумите! Без нас договорятся!
Якуты обступили медведя, кланялись ему, называя по-своему дедушкой, уговаривали не трогать лошадей. Но медведь попался вредный и несговорчивый, оцарапал кобылку. Якуты его зарезали. И тут, немногословные прежде, они наперебой затараторили: кто знал одно или два русских слова — повторял беспрестанно, кто три-четыре — тараторил без умолку. Другие каркали как вороны или что-то лопотали по-тунгуски. При этом быстро ободрали зверя, испекли мясо и съели, не разделяя суставов.
Потом, чмокая и облизываясь после жирного обеда, один спросил поякутски:
— Кто это дедушку убил?
— Не знаю, — ответил другой, вытирая мхом сальные ладони. — Наверное, урусы или тунгусы!
— Мы ничего не знаем, — поддакнул третий. — Подошли, глядим, косточки лежат. Мы их собрали, в шкуру завернули, сейчас на дерево повесим… А плохого мы ничего не делали. Ты уж на нас, дедушка, не сердись!
Десятник, переводивший тоболякам якутский разговор, набил табаком короткую трубку.
— На нас все валят. Пущай! Перед Богом, поди, оправдаемся…
Вскоре к таежной речке без опаски выскочили олени, потом еще и еще.
Обозным встретились тунгусы — лесной народ, которому в тягость жить на одном месте дольше двух недель. С их помощью компанейский груз дотянули до Юдомо-Крестовской станции. Таракановская чуница, так намучилась с якорем, что приказчик согласился оставить его здесь, хотя в Охотске он стоил не меньше пятисот рублей.
Разговоры о перевале через хребет Джугджур заводились на всякой станции от самой Ярмонки. Но на пути было много возвышенностей, на которые поднимались, с которых спускались. Хребет был виден издали, но в тупой обыденности переходов, тяготах переправ, вынужденных стоянок и ночлегов, разговоры о нем, разделявшем стороны света, сами по себе прекратились и вдруг оказалось, что на Джугджур выбрались — это небольшая седловина с поляной, покрытой горной травой, с двумя листвиничными тесаными крестами. В один из них была вставлена иконкой Николы Чудотворца, в щели втиснуты позеленевшие медные монеты. Отсюда далеко просматривались горы и болота на обе стороны. Место хорошо продувало, гнуса не было и Сысой с Васькой расшалились на привале. К ним подошел спешившийся десятник Попов, глаза его были красны от усталости и забот:
— Как насчет компанейской чарки?
— Сегодня день постный?!
— Завтра получите! — усмехнулся казак в седеющую бороду.
— Бежать вперед, готовить табор? — Вопросительно взглянул на него Сысой.
— Бежать! Только в обратную сторону, — десятник указал плетью на пройденный склон. — Медленно идем. Следующий обоз на пятки наступает, а выпасов внизу мало. Вернетесь, найдете полусотника, скажете, чтобы встал на дневку.
Еще не зашло солнце, когда молодые тоболяки вошли в сырой лес. Обходя разбитую колею, выбрались на заболоченную полянку и увидели чудище.
Сысой присел, скрываясь за кустом. Рядом с ним опустился на четвереньки Васька. На кочке сидел кто-то черный и косматый, похожий на человека и поросший мхом пень. Он шевелился и пускал клубы дыма.
У Сысоя была фузея. Но дружки помнили строгий наказ казаков — не стрелять ни во что непонятное. Да и пули заговоренной не было, а простая, свинцовая, известное дело, от нечисти отскочит и полетит в стрелявшего.
Сысой передал ружье Ваське и пополз, обходя чудище стороной. Крался осторожно: сучок не хрустнул, травинка не шелохнулась. Зашел сзади, перекрестил болотное чудо-юдо и приставил заговоренный дедов нож к его шее.
Лешак вскочил, из-под кожаного плаща высунулись две ручищи, вывернув нож, схватили Сысоя за локти. На брюхе чудища блеснул золоченый крест. В следующий миг косматый и бородатый мужик с лицом закрытым сеткой, зарычал, навалился. Сысой откинулся назад, вскинул ноги, упершись ему в живот, как учил брат Федька, и перекинул через себя. Тут подбежал Васька, стал вязать ручищи кушаком. Чудище дернулось всем телом и заорало так, что Сысой присел от боли в ушах. «Оно и лучше, что кричит, — подумал, — обозные прибегут, разберутся».
Первым из кустов выскочил барин в белом морском мундире с косицей и бантом на затылке. Глаза его были черными и круглыми, как пуговицы, в руке шпажонка, в другой — сорванная с головы сетка из конского волоса. Не спросив, что к чему, размахивая шпаженкой, он бросился на Ваську. Тот, боясь поранить служилого, отбил фузеей удар, другой. Сысой с семи шагов метнул топор, целясь топорищем в лоб, и не промахнулся. Барин выпустил шпажонку и сетку, закатил глаза, как забитый петух, и сел в жижу между кочек.
Из кустов выскочили два казака с открытыми лицами, один седобородый с серьгой в ухе и с кнутом, другой с рогатиной, был молод, щеки его покрывала двухнедельная щетина, по ней расправлены холеные усы. Сысой с Васькой помнили его по Ярмонке и обрадовались знакомому. Связанный выгнулся дугой, опять заорал. Вместе с шапкой с его лица слетела сетка, обнажив русское лицо. Седобородый казак развязал кушак, высокий и дородный детина вскочил на ноги, скинул плащ, оказался в черном подряснике. Задрав подол, сунул руку в карман, бросил на землю трубку и пригоршнями стал заливать тлевшие суконные штаны.
— Бог тебя наказывает, брат Ювеналий! — Из-за спин казаков и незнакомых людей вышел седобородый монах в архимандричей мантии. Сетка была откинута с его лица, глаза строжились.
— Отче! — взмолился бородатый детина. — Не удовольствия ради, от мошки спасался.
Сысой с Васькой обмерли от конфуза, сорвали с голов шапки, стали кланяться в пояс. К ним выходили все новые люди. Двое чиновных в гороховых сюртуках подхватили под руки мотавшего головой черноглазого в белом мундире. Посмеиваясь, к тоболякам подошел знакомый казак с холеными усами.
— Того не жаль! — Кивнул на морского офицера. — Этого-то за что? — поднял плащ монаха.
— Так, думали нечистый, не опознали… А тот выскочил и давай тыкать спицей…
Казак приглушенно заржал, потряхивая пышными усами, и повел тоболяков к лагерю.
— Откуда знать?! — оправдывался на ходу Васька. — День постный, сидит на кочке, страшный такой, дым пущает…
Сопровождавший захохотал в голос.
— Ты чего? — спросил его нестарый еще другой служилый в бараньей шапке и в зипуне с полами, заляпанными болотной грязью. Он был высок, широкоплеч, строен и жилист, как десятник из обоза, только седины больше и борода в пояс. Распрягая нетерпеливо перебиравшего копытами коня, обернулся к гостям, бросил на траву седло.
— Соколики с переднего обоза! — ткнул плетью в их сторону казак-балагур.
И снова прыснул, закинув голову: — Удальцы! Гардемарину Талину рог меж глаз удружили… На полвершка, не мене. Отцу Ювеналию муди опалили!
— Монаха-то за что? — долгобородый удивленно приподнял брови под край шапки, взглянул на гостей пристальней.
Сысой, помявшись, опять начал оправдываться, потом вздохнул, мотнул головой и спросил:
— Ты, должно быть, полусотник и родственник нашего десятника?
Казак в зипуне кивнул, догадавшись, кем присланы юнцы:
— Как там брательник? Жив — здоров?.. Ну и слава Богу!
Он внимательно выслушал все, что велено передать.
— Дневку так дневку! — сказал равнодушно. — Помогите разбить лагерь и ночуйте, где хотите. Староста харч даст. — Опустился на колено перед конем, подергивавшим шкурой и хлеставшим себя по бокам длинным хвостом, спутал копыта, распрямился, поддал ладонью по крупу, отпуская пастись.
К вечеру отлютовал овод, прижалась к земле мошка, обозные люди снимали с лиц сетки из конского волоса. Взлетали в небо искры костров, выписывая в воздухе свой короткий путь, деловито попискивали комары, позвякивали ботала на спутанных конях. Сысой с Васькой расположились у костра казаков. В их котле булькала уха, кипящий жир, словно пеплом, затягивало слоем нападавшего гнуса. Старый седобородый казак с серьгой в ухе, с кнутом за голяшкой, помешивая варево сучком, подцепил рыбину:
— Готова, пожалуй!
Возле костра расстелили подседельный потник, насыпали ржаных сухарей, сняли котел, чтобы остудить. Тот же крепкий седобородый старик обнажил голову, выпрямился, скомандовал: