Выбрать главу

— На молитву, шапки долой!

Почитав «Отче наш», крестясь и кланяясь на восток, черному лесу, казаки помолились, а с ними и тоболяки. Затем сели, привычно отмахиваясь от комаров, принялись за еду: дули на ложки, хрустели сухарями. Из редких сумерек вышел монах, с которым случился конфуз. Сысой с Васькой вскочили, снова стали кланяться, сгибаясь, как журавли на кормежке.

— К нашему столу, батюшка! — запросто пригласили казаки. — Вот спорим, комар постный или скоромный, ишь сколь в котел нападало.

— Бог простит! — басом пророкотал монах. Потрепал тоболяков за волосы на опущенных головах. — Осрамили, ушкуйники…

— Прости, батюшка, невзначай!

— Что уж! — добродушно рассмеялся монах. — Не вы, Бог наказал грешного!

Казаки сдержанно загоготали, Ювеналий присел возле костра, пригладил бороду:

— Ешьте, а то уха остынет, — кивнул тоболякам. — Проголодались, небось?!

Сысой с Васькой сели, смущенно потянулись к ложкам. Похолодало.

Прояснилось, слегка вызвездило небо. К костру подошел другой монах, взглянул на сидящих приветливо. Сысой с Василием опять вскочили и начали кланяться.

— Экие вы вежливые, — пророкотал отец Ювеналий. — Так и голодными останетесь.

Сысой вдруг замер, изумленно глядя на подошедшего. «Где мог видеть его?» Шелковистая борода, чуть наклоненная вперед голова, глаза, сияющие цветными камушками. Ощупав гайтан на шее, притронулся к образку Сысоя Великого. Икнул от удивления, понял, на кого похож подошедший, а тот, будто догадавшись о смятении юнца, улыбнулся одними глазами, кивнул и ушел.

Сверкнула зарница над лесом, порыв ветра качнул верхушки деревьев. По мгновению тишины Сысой почувствовал, что казаки тоже смутились.

— Кто это? — спросил срывавшимся голосом.

— Герман, инок из нашей миссии, — приглушенно ответил иеромонах Ювеналий. — Вместе с тобой, ушкуй, следуем на Кадьяк. Вот ужо я тебя там воспитывать стану, а то ишь… Преподобного в болотную лужу харей.

— Где они? — раздался визгливый голос. На поляну выскочил гардемарин с перевязанной головой, в руке опять обнаженная шпага. Седобородый казак с кряхтением поднялся, тряхнул кнутом, змеей вильнувшим в вытоптанной траве:

— Не балуй, барин, здесь не Московия!

— Полусотник! Ко мне! — крикнул гардемарин, затоптавшись на месте.

— Чего тебе? — проворчал казак, приподнимаясь на локте.

— Арестуй этих, — указал шпагой на тоболяков, — не то в Охотске сдам коменданту за бесчестье государева офицера!

— Нехорошо, право, Гаврила Терентьевич, — смущенно пророкотал иеромонах Ювеналий.

Гардемарин выругался, покричал еще о чем-то, угрожая казакам, и скрылся среди редких деревьев и кустарника.

— Напугал, сопляк! — проворчал полусотник Попов, поправив седло под головой. — Не успел Сибири повидать, жалобами начальству грозит. Да я с нынешним полковником и его предместником столь верст по тайге находил, сколь этот щенок молока не высосал.

— Среди «ахвицеров» других, поди, не бывает, — с важным видом изрек Сысой. — Не юродивые — так бесноватые!

— Ох, и займусь я тобой, удалец, — с усмешкой пробасил Ювеналий. — Я ведь тоже из офицеров.

Как призрак из сумерек, опять бесшумно появился инок Герман.

Готовившиеся к ночлегу казаки почему-то обратились к нему, а не к Ювеналию:

— Благослови, батюшка?!

— Да какой же я батюшка? — ласково отказался тот. — Не имею чина! — И кивнул на Ювеналия, а тот не стал отнекиваться.

— Благословен Бог наш… — Перекрестил сидевших и лежавших у костра.

— Спокойной ночи, детушки, храни вас Бог! — приглушенно сказал густым голосом и поднялся, ожидая, что за ним последует инок. Но тот медлил, глядя на тоболяков, готовых опять вскочить на ноги.

— Возвращаетесь одни? — спросил тихо.

— Вдвоем! — Поднялись они.

— За перевалом, должно быть, оползни после дождей. Будьте осторожны, не сидите под камнями!

— Не беспокойся! — снисходительно улыбнулся полусотник. — Я пятнадцать лет хожу в Охотск и обратно. И отец, и дед этой дорогой хаживали. Места, конечно лешачьи, но если налегке — опасности нет. Разве дурной медведь бросится. Так это по всей Сибири…

Инок помолчал, вздохнув, и настойчивей повторил:

— По сторонам поглядывайте, от камней держитесь подальше!

Кто-то уже тихо посапывал, натянув шапку до самого носа, подставляя бок или спину огню. Полусотник, мостясь, опять приглушенно выругался, вспомнив зловредного гардемарина:

— Ничо, Сибирь-матушка спесь обломает. Старики, что на «Святом Петре» у командора Беринга служили, сказывали: сперва немцы да баре, чуть что не так — орали, бывало, казака или солдата — и кулаком в зубы. У них такой порядок: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак! Немецкий порядок — хороший порядок, пока все сыты, одеты и в казарме тепло. А как одна забота — быть бы живу, глядь, и те обрусели, не то, что этот дворянчик.

Когда «Святой Петр» попал в бурю, какой прежде никто не видывал, командоровы люди стали помирать один за другим — кораблем править было некому. Куда делся немецкий порядок?! Команды отменили, выбрали атаманов, стали сходами думать, как выжить и все пошло по нашей старине.

Сказывают, немцы по-своему лопотать перестали, веру нашу приняли и в Сибири свой век дожили.

Полусотник, морщась и прикрывая бороду плечом, подкидал веток в костер. Огонь поднялся выше, пахнул дымом в лица.

— Чего еще отец сказывал? — спросил кто-то, зевая.

— Как покойных хоронили! — полушепотом ответил тот и с опаской оглянулся на темный лес. — Пока одного в яму опускали, другим песцы отгрызали уши, носы, губы, пальцы, десятками за покойником в могилу прыгали. Приходилось мертвых вместе с песцами закапывать, а земля-то из-за них шевелилась…

Во тьме кто-то резко перестал храпеть и зачмокал губами. Покряхтев сел, уснувший было обозный казак, покрутил сонной головой, достал трубку:

— Тьфу! Дурь! К ночи про покойников?!

Ему никто не ответил. Люди у костра недолго молчали.

— Разве то страхи? — зевнул старый белобородый казак, крестя рот.

Повернулся спиной к огню, растирая поясницу. Отблеском углей зарозовела серьга в ухе. — Знать, страхов-то батька тебе рассказывать не стал. Я в отроках был, когда командоровы люди вернулись в Охотск. Помню. А с последним вояжем Емели Басова сам побывал на том острове, где они зимовали и хоронили товарищей. Могил уже тогда было не сыскать, а пакгауз с казенным добром, с пушками и пакетбот, вытянутый на берег, еще стояли. Палуба была разобрана, борта местами тоже. И были среди наших партовщиков беринговские и чириковские матросы. Они много чего сказывали. Хоть бы и про бурю! — Морщась и покашливая от дыма, старый казак поправил угли в костре, задумчиво помолчав, продолжил. — Думаете, отчего чириковский пакетбот «Святой Павел» был в тех же местах в то же время, но таких бурь не претерпел?.. Потому, что на «Петре» было много немцев, а они ни крест на себя не кладут, ни постов не знают, делают все поперек нашего и наоборот.

Сказывали, адъюнкт-профессор Штеллер и вовсе с нечистой силой знался. Я его в Охотске видел…

Так вот, этому Штеллеру надо было бежать в Америку, а ему не дали, силком на корабль вернули, от того, что командор Беринг, глядя на берег, трясся от страха и стучал зубами, что это не Вест-Индия и надо возвращаться пока живы. А запас снеди у них был на полтора года вперед. Штеллер призывал, хотя бы, зазимовать и весь обратный путь по-песьи выл, подбивая штурманов к бунту, чтобы плыть в обратную сторону. А после добыл медный котел, стал травы заморские варить и бурю призывать. И такую накликал, что сам до полусмерти испугался, а остановить — не мог. Тут и на латинян мор напал. Первым преставился старый штурман Эдельберг лет семидесяти от роду. Говорили, добрый был старик и перед кончиной сказал, что полвека по морям плавал, а такой бури не видывал.

Преставился он, положили его в трюм с другими покойными. Ночью стояла русская вахта: Софрон Хитров с матросами. А волны по морю, что горы, пакетбот скрипит, будто разваливается. Ветер противный, мучаются, они, идут галсами. Вдруг, Софрон как завоет, засрамословит, матросы завопили «Спаси и помилуй!» А утром рассказали, что на шканцах являлся им старый штурман Эдельберг и рукой махал, будто сказать чего хотел.

Другую ночь вахту стоял старый Ваксель с сыном и с немцами. И те в полночь завыли, что охотские собаки зимой. Ваксель орет, глаза шляпой закрывает, матросы штурвал бросили. Больной командор чует, «Петр» разворачивается боком к волне, выполз из каюты, а покойный Эдельберг его в трюм манит. Что он ему там сказал, того никто не знает. Только сказывали, будто на другой день Беринг собрал всех немцев и велел им целовать крест, чтобы кому Бог даст выжить — перекрестились в веру православную и оставшуюся жизнь за погибших молились. А Штеллера велел привязать к мачте и не давать камлать.

Только они так сделали, буря стала стихать и показалась земля. Все думали, что Камчатка. Больные выползали на палубу, иные узнавали двуглавую гору против Авачинской губы, маяк при входе, другие Шипунский мыс. Пакетбот шел галсами, а на ногах держались только десять из шестидесяти. Они и правили кораблем, хотя сами были чуть живы. Командор вовсе не вставал, только советовал искать вход в Авачу. Подошли они к берегу, спорят, какое это место и решили встать на рейд. Бросили якорь, но первая же большая волна оборвала трос, как нитку, другая подняла тяжелый пакетбот на гребень и чудным образом перекинула через камни в залив. Здесь бросили другой якорь, он лег на дно и зацепился. Живые стали возить мертвых на берег, строить землянки.