Так-то все было! — закончил старый казак, отодвигаясь от костра и укрываясь меховым одеялом.
Люди молчали. Кто-то уже спал, иные думали о сказанном. Поговорив еще, бодрствовавшие положили на угли несколько сухостоин со срубленными сучьями и затихли. В сером небе едва поблескивали тусклые звезды. Один бок грел костер, другой студила стекавшая с гор прохлада. Сысой закрыл глаза, а когда открыл их, то принял тлевшие угли за звезды, повел взгляд в сторону, увидел удалявшиеся ноги в чулках и башмаках. Вздрогнув, приподнялся на локте, перекрестился. Никого не было. Привиделось. Курилось кострище, светлело небо, близился день.
Утром тоболяки пожевали вареной рыбы, подогретой на углях, напились холодной наваристой ухи и по холодку ушли на седловину. Спускались они по разбитой конной тропе, то каменистой, то вязкой от таявшего снега, залегавшего по тенистым падям. День был ясный. К полудню путники остановились отдохнуть и перекусить возле ручейка, выбегавшего из-под каменистой осыпи. На вид она была пологой и вполне безобидной, но Сысою вспомнились слова инока, он обшарил ее пытливым взглядом, опасности не увидел, но опасливо поежился.
— А ну его, этот ручей! Наберем воды и отдохнем вон там?! — Указал на зеленевшую лощинку.
— Там болото! На кочках сидеть, что ли? — Воспротивился, было, Васька и рассмеялся: — Монах напугал? Ну, ладно!
Зачерпнул воды походным котелком, сунул за кушак брошенный топор.
Сысой вскинул на плечо фузею. Они еще не дошли до места, которое он высмотрел, за спиной ухнуло. Оглянулись. По осыпи катились камни, а на месте ручейка торчал валун, размером с копну.
— Спаси и помилуй! — перекрестились тоболяки, добрым словом вспомнив Германа.
К вечеру они догнали обоз, он не успел уйти далеко. Конь таракановской чуницы по самую холку увяз в болоте. Его уже разгрузили и пытались вытащить, подводя жерди под брюхо. Стучали топоры, ругался Агеев, которого загнали по пояс в болотную жижу. Куськин с Таракановым таскали и стелили гать. А неподалеку по сочной траве бродили мохнатые, как медведи, якутские кони, горели костры, дрались ссыльные мужики и визжали их жены. Обоз затаборился на ночлег. — …Р-р-разом! Таракан, лагу подводи!.. Еще раз! Не идет, зараза!
Увязшая в болоте лошадка прядала ушами, шевелила ноздрями, но не дергалась, чтобы высвободиться из трясины. Не успев отдохнуть, Сысой с Васькой принялись за обычное дело и вскоре были в такой же грязи и поту, как связчики, хлестали себя по щекам, спасаясь от мошки.
На дальнейшем пути тропы и вовсе не было. Река привольно гуляла по равнине, заросшей топольником в обхват и папоротником в рост человека, оставляя по берегам просторные отмели, острова из крупного и мелкого окатыша. На нем лежали завалы вынесенного с верховий плавника. За два-три дня хода по таким камням новые сапоги становились старыми, кони в кровь сбивали копыта.
Казак Попов, ехавший верхом впереди обоза, закрутил лошадку на месте, склонился к земле и поднял подкову. С радостным видом обернулся к обозным, показал находку, сунул в седельную сумку. В тот же вечер он чертыхался, обнаружив, что его лошадь потеряла две подковы и жаловался:
— Редко какая приходит в Охотск со сбитыми, но здоровыми копытами.
С помощью тоболяков он накрепко привязал свою лошадку к деревьям и перековал. Для Сысоя с Василием это дело было знакомым и обыденным: в слободе ковали своих коней сами.
Выпущенный на выпас табун вел себя беспокойно. Вместо того, чтобы щипать траву, голодные кони настороженно задирали головы, ржали, рыли землю сбитыми копытами. Ветерок доносил из леса запах медведя, трава пахла лисами. Рыжие и длиннохвостые, они безбоязненно подходили к кострам, высматривая, чем поживиться. В них бросали камни, они отскакивали, но не убегали.
Ночью, до половины ссыльных и контрактных мужчин не спали, отгоняя от табуна медведей. Утром десятник решил вести обоз лесом, долго выискивал прошлогоднюю дорогу, но так и не нашел ее.
— Смыло! — пожаловался и направил коня в высокий и густой папоротник.
Снова смрадно пахло лисами. Защищенная от ветра мошка со всей яростью накинулась на людей, лошадей и оленей. В духоте густого леса путь приходилось расчищать топорами. Намучавшись больше прежнего, задолго до полудня, Попов опять вывел обоз к реке, на камни и завалы плавника.
Наконец стали встречаться селения с учрежденными станциями. Вскоре в полдень прошли мимо небольшой безлюдной деревни, местами появлялась прорубленная дорога или конная тропа, густо присыпанная старыми конскими и медвежьими катыхами. Краснел шиповник, вызревала жимолость. Вода в реке пахла рыбой. На песке встречались следы волков и лис, которые в других местах вместе не живут. Позже появились разжиревшие местные собаки, лежавшие у песчаных перекатов. Они тоже ловили кету, но саму ее уже не ели — не спеша отгрызали только голову. Ярче и острей стал дневной свет, посвежел воздух. Поспешно, неуклюже, молча и часто махая крыльями, навстречу обозу летела ворона. Вокруг нее легко носились две чайки, почти почеловечьи резко вскрикивали: «Уйди! Уйди отсюда!» И, наконец, открылось море.
Заворачиваясь белой трубой, на гладкий береговой склон набегала волна прибоя. Напряженно выглядывая линию, где соединяются небо и море, на нем большими стаями, бесшумно и неподвижно, сидели чайки. По мокрой полосе песка, на которую накатывалась волна, деловито бегали трясогузки, выщипывая выброшенный морем корм. Гнус пропал, не было даже мух.
Дышалось легко и привольно.
— Дошли, слава Богу! — скинул шапку и перекрестился на далекий купол церкви десятник Попов. За ним стали креститься другие казаки. Набегавшей волной слетели шапки с голов обозных мужчин.
Между морем и рекой на несколько верст тянулась дамба из намытого камня, по местному она называлась кошкой. По ней от самого леса тянулись, срубленные в одну линию улицами, добротные дома с огородами, казармы, склады, заведения.
— Это и есть город? — удивленно спросил Попова Сысой.
— Охотск! — с радостью в лице ответил казак. — Недавно царским указом прислали герб. — Спохватившись, добавил: — Немного обветшал: кошку прорвало возле «икспидичной» слободы. С реки кошку подмывает, с моря — намывает. При мне уже три улицы снесло, но правление вашей компании много строит. Прошлый год были два кабака на откупе, трактир и питейный подвал в слободе, теперь, может быть, больше. Везут и везут товар, хоть путь сам видел какой…
Встречать обоз вышли казаки, служилые морского ведомства, чиновные, отставные, купцы, промышленные, ссыльные поселенцы, другой разночинный люд. Увидев среди прибывших бредущих женщин: оборванных, пропыленных, изъеденных гнусом, здешние люди заволновались:
— Откуда, красавицы? — участливо спрашивали. — Откуда, милые? Неужели к нам?
У каторжанок просветлели обожженные солнцем лица, засверкали глаза.
Среди встречавших невзрачно смотрелись полдесятка чернявых баб с мешаной сибирской кровью, да столько же черноглазых инородок с прутьями, продетыми в ноздри наподобие солдатских усов. Это были эскимоски, вывезенные промышленными людьми из-за моря.
Тридцать семейных пар каторжан, царской милостью выдворяемых на поселение вместо рудников, шли с обозом от самого Иркутска. По слухам, перед высылкой вдовых мужчин выстроили против стольких же вдов и девок и обвенчали, не взирая на рост и возраст. Добрая половина этих женщин была осуждена за убийство мужей, другая за воровство и убийство тайнорожденных детей. Всю дорогу ссыльные грызлись между собой, дрались, призывая казаков и работных судьями в свои семейные дрязги, надоели всем так, что обозные контрактные и служилые смотрели на них как на казенный скот, который нужно доставить к месту в целости и сдать по реестру. И вдруг эти каторжанки обрели толпы восторженных поклонников, толкавшихся, чтобы коснуться их руки или рукава, заглянуть в глаза, перекинуться словом.
Сысой, глядя на морской берег, тряхнул отросшими волосами, глубоко втянул в себя запах морских трав, выброшенных прибоем, и всем телом ощутил, что с неба льется ясный свет, а ветер приятно студит изъеденное гнусом лицо. И почудилось ему, будто все это он уже когдато видел.
Вспомнился дядька Семен с его рассказами об Охотском остроге, Камчатке, островах. Сысой еще раз перекрестился на далекую церковь. Звуки города и толпы показались ему чистыми, как песня и снова почудилось, что настоящая новая жизнь только начинается, а прежде был всего лишь путь к ней.
В сопровождении толпы обоз въехал во двор компанейской казармы со складами, рядом располагалось правление.
Затем была сумеречная и сырая приморская ночь, лунная и обманная, готовая каждый час поменять свой покой на неистовство бури. С алевшими щеками и непросохшей после бани головой Сысой шел по прямой улице к крепости, хранившей название командоровой слободы. Зипун был накинут на плечи поверх чистой рубахи, от него прогоркло воняло потом и кострами.
Вспоминались рассказы, слышанные не только от дядьки, но те, к которым он жадно прислушивался по ямам и станциям чуть не от самого Тобольска. И снова, при свете мерцающей луны над колышущимся морем, он ощутил дух города, накопленный со времен первопроходцев якутского казака Семена Шелковникова. Наперекор лютым ветрам над церковью темнел восьмиконечный крест, благословлявший многие дерзкие начинания.