Папа убирает руку с моих глаз и указывает на огромную кучу древесины на кирпичной террасе, отделяющей дом от огорода, – толстые доски не меньше десяти футов в длину. Он стоит перед этой кучей и только что не лопается от гордости, как будто купил мне дом на Фиджи и частный самолет, чтобы туда долететь.
– Это доски, – говорю я растерянно.
– Они уже отшлифованы. И еще я купил тебе шикарную пилу. Обещали доставить в понедельник.
– И что мне с ними делать?
Он пожимает плечами.
– Не знаю, – говорит он. – Это ведь ты у нас плотник.
Мои родители вбили себе в голову, что у меня талант, потому что когда-то давно я ездила в ремесленный летний лагерь и сделала там маленькую деревянную стремянку, которая вышла довольно неплохо.
– Это было миллион лет назад, – напоминаю я папе. – Мне было двенадцать.
– Главное – начать, а руки сами вспомнят, как это делается.
– Тут очень много досок.
– Привезу еще, если будет нужно. Никаких ограничений.
Я могу только кивать: вверх-вниз, вверх-вниз. Конечно, я понимаю, что происходит. Я слышала, как родители говорят обо мне, и знаю, как они беспокоятся. Вероятно, затея с досками задумывалась как альтернатива психотерапии. Папа считает, что это отличный подарок, который отвлечет меня от мыслей о никчемности жизни.
Он с надеждой смотрит на меня, ожидая реакции. Наконец я подхожу к груде досок и провожу пальцами по верхней. Постукиваю по дереву костяшками. Я чувствую, что он наблюдает за мной. Я поднимаю голову и заставляю себя улыбнуться.
– Супер, – говорит он, как будто мы приняли какое-то решение.
– Ага, – отвечаю я, как будто понимаю его.
Когда мы с Ингрид впервые сбежали с уроков, стоял холодный хмурый день. Мы ушли на большой перемене, и я была уверена, что нас поймают, но этого не случилось.
Отойдя от школы на безопасное расстояние, мы начали подниматься по холму туда, где, заглядывая друг другу в окна, теснятся многоэтажки. На улице стояла необычайная тишина.
– Кафе или торговый центр? – спросила Ингрид.
– В торговом центре слишком людно. – Я пнула несколько камешков на дорожке, поднимая пыль.
Когда мы поднялись на вершину холма, Ингрид выбежала на середину пустой улицы. Она повернулась ко мне, раскинув руки; ветер трепал ее волнистые волосы, закрывая лицо. Она начала кружиться на месте. Ее красная юбка вздулась колоколом. Ветер усилился, и она ускорилась так, что превратилась в размытый вихрь. Остановившись, она согнулась пополам.
– О боже, – хохотала она, – о боже, моя голова.
Она попыталась дойти до меня, но зашаталась и рассмеялась еще сильнее.
– Психованная, – сказала я.
Из переулка между домами вышла женщина средних лет и зашагала в нашу сторону, и у меня екнуло сердце. Но она прошла мимо, ничего не сказав. Мы стояли на вершине холма, и нам некуда было пойти.
Я развернулась.
– Смотри, – сказала я.
Под нами, у подножия холма, виднелось несколько прямоугольных коробок – наша школа. И хотя мы знали, что другие ребята готовятся к тестам, целуются и волнуются друг за друга, в тот момент они казались совсем крошечными, как разноцветные песчинки, снующие туда-сюда.
– Какое приятное ощущение, – сказала Ингрид.
День был пасмурный, и у меня возникла идея.
– Спорю на что угодно, в парке сейчас никого.
И я оказалась права. Когда мы добрались до парка, газон, где обычно носилась малышня, пустовал. Никто не катался с горки, не болтался на турниках. Убедившись, что у песочницы тоже никого нет, Ингрид взяла меня за плечи.
– Друг мой, – сказала она, – ты гений.
Она кинулась к качелям, а я за ней. Я плюхнулась на резиновое сиденье и начала раскачиваться изо всех сил. Мы взлетали под облака, рассекая воздух, и перекрикивались, вместо того чтобы говорить нормально, – из-за ветра и потому, что нас все равно никто не мог услышать. Мы взлетали так высоко, что, казалось, в любую секунду можем сделать полный оборот. У Ингрид на шее висел фотоаппарат, и она прижала его к груди одной рукой, чтобы он не слетел.
Над нами нависали низкие тяжелые облака. Потом небо стало насыщенно-серым, и начался дождь.
Прежде чем спрятать фотоаппарат под куртку, Ингрид сфотографировала меня на качелях, но, если и проявила потом этот снимок, мне не показала.
Вскоре начало лить как из ведра. Холод был приятен, и мы продолжали качаться, пока не вымокли насквозь; мы смеялись и болтали о чем-то, но о чем – я вспомнить не могу, как бы ни пыталась.