И вдруг… Вдруг она подумала о том, что «хорошо» существует только в ее голове, в ее мыслях, а на самом деле все будет плохо. Как всегда. Начнется хорошо, но потом обязательно будет плохо. Потому что иначе не бывает. «Хорошо» только немножко высунется, носик покажет и тут же спрячется. «Хорошо» — это как морковка перед глазами ослика. Он идет за ней, идет, но никогда ее не получит. Хоть и видит. Да, все снова полетит кувырком, так уже было в ее жизни. И не раз… Но… Вдруг не полетит? Нет, все это ее мечты, розовый миф, который никогда не станет реальностью. Никогда… Если она сама не приложит усилия.
«Ну, на этот раз родители разведутся — после такого вместе не живут», — рассуждала восьмилетняя Аня, глядя на мир глазами далеко не восьмилетнего ребенка, выросшего в семье, которую никак нельзя назвать счастливой. Так было всегда, сколько Аня себя помнила. Сколько раз она засыпала с мыслью о том, какой прекрасной будет их жизнь, если однажды отец не придет, но еще чаще она мечтала убежать из дома, только бы не видеть яростной ненависти, сочащейся из существа под названием отец, и мрачного выражения в глазах матери. Это мрачное выражение было странным — оно всегда было присуще маме, даже когда та смеялась. Выражение это сообщалось дому, и без того неуютному и холодному, и Ане хотелось уйти подальше, на край света, потому что только на краю света хорошо и там все счастливы, и она бежала то к одной подружке, то к другой.
Но как бы хорошо и уютно ни было ей у чужих, девочка возвращалась в свой дом, и ее тут же поглощала недетская горечь — буквально с порога, будто ею были пропитаны стены, полы, двери, мебель, посуда. Ее родители, с хмурым видом бродившие по дому, также источали горечь, но горечь мстительную, взрывную, скандальную, а не ту, что тихо накрывала Аню своим пологом, не пропускающим ничего светлого, доброго, теплого. Все, что девочка видела из окна своей комнаты, тоже было пропитано горечью — люди, птицы, собаки, деревья, двор, дома, свет в чужих окнах, палисадники у подъездов и даже солнышко, потому что Аня была здесь и покинуть этот непонятный ей, пропитанный необузданной каждодневной мстительностью мир она сможет нескоро. Но, в конце концов, все это постепенно учит ее распознавать не только белую и черную стороны жизни, но и не заметные для такой маленькой девочки оттенки.
Способность эта в полную силу проявится еще нескоро, а пока Аня допивала чай и наслаждалась бутербродом с любимой колбасой, и от мыслей, что теперь они с мамой будут жить вдвоем, ее детской душе становилось удивительно хорошо и уютно. «Пусть наша кухня тоже будет уютной», — решила девочка. Она намылила тряпочку хозяйственным мылом и вымыла посуду, потом с помощью кальцинированной соды вычистила раковину. Протерла дверцы шкафчиков, ножки белых табуреток — особенно внизу, там, где они больше всего пачкались, ножки стола, дверь, холодильник и закончила уборку тем, что до блеска вымыла плинтусы. Аня вынесла мусор в мусоропровод, выстирала тряпочки, повесила их сушиться на балконе и вспомнила о замоченном белье.
— Ой, что же это я…
Она намылила и выстирала в холодной воде полотенце и ночную рубашку, так, что не осталось ни одного пятнышка крови, затем развесила вещи на балконе рядом с тряпочками и посмотрела на часы. Занятия в школе уже закончились. Едва дыша и ступая на цыпочках, Аня перенесла телефон в свою комнату, тихонько прикрыла дверь, чтобы та, не дай бог, не скрипнула, взяла школьный дневник и набрала номер одноклассницы.
— Привет! — прохрипела Аня в трубку.
— Привет, — ответила одноклассница. — Ты что, простыла?
— Ага… Продиктуй, пожалуйста, что нам задали.
Одноклассница продиктовала. Аня записала, поблагодарила девочку, закрыла дневник и понурилась — о драке между родителями скоро узнают в школе. Конечно, узнают — во-первых, Олька из их подъезда расскажет, она живет над ними, у нее все слышно (Ане тоже было слышно, когда Олькины родители дрались). А во-вторых, Олька увидит синяки на лице у мамы. И не только она увидит…
В школе и учителя, и ученики знают о скандалах в ее семье, и Ане там трудно. Казалось бы, учительница должна относиться к такому ребенку более мягко, внимательно, но ничего подобного не было. А было строгое разделение на виды, как в биологии, — на детей из благополучных семей и из неблагополучных. И учителя делали все, чтобы изолировать первых от вторых, и сами сторонились паршивых, по их мнению, вторых, будто те были заразными. Может, оно и так, но Аня «заразной» не была — она не огрызалась, не ругалась, не воровала, училась прилежно, одевалась чисто, грязи под ногтями не было. Но, по мнению учительницы, водился за ней грешок: она все время старалась подружиться с детьми из хороших семей. Дружбы, естественно, не получалось: одета-обута Аня хуже, скована, говорит застенчиво-вопрошающе, взгляд жалкий, все время улыбается, в глаза лезет, походка корявая. В общем, идеальный объект для насмешек — именно объект, человека в ней «благополучные» дети не видели, и учителя поощряли их насмешки. Аня же по своей тогдашней наивности ничего плохого в словах одноклассников не замечала, а если и замечала, то старалась подавить поднимающееся в ее душе сомнение, лишь бы идти рядом с «лучшими», лишь бы они ее не прогнали.