Сглотнув тяжёлый ком, мгновенно образовавшийся в горле, я только молча кивнула, и, непроизвольно прижав руку к груди, будто та могла вдруг разорваться, помчалась наверх так быстро, как только могла.
Без стука открыла дверь, съедаемая ужасным предчувствием, и застыла перед увиденной картиной: мама сидела… на полу у кровати, а рядом стоял старый сундук со всевозможными семейными документами, часть из которых оказалась хаотично разбросана. Растрёпанные волосы, измученный, отчаянный стеклянный взгляд, бледное заплаканное лицо, прокушенная губа… Она походила на сломанную куклу. Я видела её, свою рассудительную красавицу-маму (красота её не увядала и поражала многих), в таком состоянии всего один раз — на похоронах. Теперь она выглядела тоже абсолютно… потерянной?.. Нет.
Раздавленной.
Не надо быть семь пядей во лбу, чтобы понять, что случилось. Ноги подкосились, и всё вокруг будто слегка смазалось, заставляя опереться ладонью об косяк. Я почти не ощущала собственного тела, когда, сделав глубокий вдох, косолапой походкой подошла к маме и совсем неизящно упала рядом.
Молчание повисло, как топор палача над головой.
— Всё? Мы доигрались, да?
Я не узнавала собственный голос. Низкий, горьковатый, чужой… но от его звука мама отмерла и хотя бы моргнула, перестав так пугающе смотреть куда-то в пространство.
— Да, доченька. Доигрались. Мы… мы всё потеряли. Абсолютно. Всё.
Я вздрогнула, покрывшись мурашками, проникаясь осознанием. Абсолютно всё — это значит и титул, и все деньги, кроме заработанных лично мной, и поместье.
Господи! У нас теперь нет даже… даже крыши над головой…
— У нас осталась неделя. — Сухо, как-то обречённо добавила мама. — Неделя, чтобы убраться отсюда. Навсегда.
Всего неделя…
— И что же стало решающим аргументом? — Это определённо не то, что должно бы меня отныне заботить, но…
— Если не считать огромных взяток — указ кронпринца. — подёрнула плечами мама, будто от сквозняка. — Маленькая такая бумажка с подписью и печатью… Его высочество, очевидно, не стал особо разбираться, когда другу понадобилась помощь. Вот и всё хвалёное “благородство”. Даже удивительно, что всё так затянулось. Боже, что теперь делать, доченька?.. Я ведь всё перепробовала. Отмахиваются, как от мухи, а с документами предлагают сходить в нужник. Куда теперь?.. ведь никого не осталось… — не выдержав, она расплакалась, спрятав лицо в ладонях, и моя душа порвалась на мелкие лоскутки…
Часть 4
Нора.
Ночь — время размышлений.
Время мучительных мыслей и воспоминаний, выползающих из тени подсознания… Всё самое тревожащее, самое яркое и болезненное, что было или может быть в жизни, ночью предстаёт перед глазами, манит и будоражит…
Тем удивительнее было то, что после всего свалившегося на нас я думаю не о насущных проблемах, а вспоминаю ушедшее, анализирую, критикую с самобичеванием, словно отчаянно надеясь найти выход из создавшегося положения где-то в скромных закромах своего небогатого прошлого.
На губах исподволь выползла горьковатая улыбка при воспоминании о том дне. Кажется, это было осенью, в начале моего последнего учебного года… В столовой. О, у нас в академии была прекрасная столовая, не чета школьной! Правда, в отличие от последней, за неё приходилось платить. Тьфу, о чём это я…
Никто не заставлял нас там рассаживаться по факультетам, поэтому мы смешивались, садясь как придётся. И в тот раз меня угораздило сесть рядом со стихийниками и менталистами.
Я старалась вести себя непринуждённо, но получалось не очень, ибо чувство “не в своей тарелке” никак не желало меня покидать.
“Ну, подумаешь, выгляжу как бедная родственница… Пора бы уже не обращать внимания на подобные мелочи” — попыталась одёрнуть себя, с сожалением глядя на свои тонкие исцарапанные пальцы, которые ещё недавно были ухоженными и украшенными двумя колечками с бриллиантами. Увы, моя работа (а работала я подавальщицей и уборщицей в таверне) не позволяла рукам оставаться столь же ухоженными, как раньше. Кожа несколько огрубела, ногти истончились и обломались… девушки поймут весь трагизм ситуации…