– Это уже слишком.
– Что?
– Посмотри – тюбики с зубной пастой сдавлены с конца, так что вся паста у колпачка. Ты никогда так не делала, правда?
– Я? Ты тридцать лет орешь на меня, чтобы выдавливала с конца.
– Так я и думал. Роберта, почему нас так изумляет наша уборщица?
– Потому что она изумительна. А сто́ит столько же, как и наша последняя, которая боялась лишний раз пальцем шевельнуть.
– Расскажи, что еще она тебе говорила. Почему она работает, если живет на Плам-Хилл?
– Это не то, что ты думаешь. Очевидно, там чьи-то владения, но на краю стоит маленькая сторожка, вот ее она и снимает. Бини живет там с давних пор и платит очень мало. Ее муж умер десять лет назад. Он работал администратором в одной страховой компании в Канзас-Сити.
– Наверное, потому она и сказала, что не нуждается в деньгах: когда внезапно умирает страховщик, его семья непременно получает кучу денег, потому что у них обычно самый лучший полис.
– Она говорила, что всем довольна.
– Еще бы. И у нее есть сын?
– Да, и дочь. Сын, похоже, большой чудак. Попроси ее рассказать тебе историю с сигарами.
– Ладно. А знаешь, о чем я подумал? Это звучит странно, но я гадаю, что она будет мыть и чистить, когда придет на следующей неделе? Что у нас еще осталось?
Подвал.
– Ой, Бини, в этом нет необходимости. Там только прачечная и чулан. Мы никогда туда не ходим.
– Я спускалась туда на прошлой неделе посмотреть, и, по-моему, там вы много чем сможете воспользоваться, если захотите. Мне понадобится всего несколько часов, и все будет в полном порядке.
По словам Роберты, все оставшееся утро, пока я не пришел на обед, из этой свалки раздавались какие-то сумасшедшие звуки. Это именно свалка, сказать по правде. Темнота внизу, пытка типа «еженедельный-спуск-с-корзиной-белья-под-мышкой», когда и без того полно дел.
В нашем доме есть два места, куда намеренно швыряют всякий хлам, – чердак и подвал, в таком порядке. Если у вас смутное желание сохранить что-то, но не хочется какое-то время это видеть, оно отправляется на чердак. Если вы больше никогда не хотите видеть эту вещь, но у вас не хватает мужества и решительности вышвырнуть ее на помойку, вы отправляете ее в подвал. Край сырых теней и умерших чемоданов. Будь моя воля, я бы отделил от дома его нижнюю часть, как отделяют первую ступень ракеты, достигшей определенной высоты. Если не считать десятилетней давности стиральной машины, единственной функцией подвального помещения является мимолетно напоминать иногда о детях, резвившихся и вопивших там, играя в прятки или в чудовищ. Дети выросли и покинули нас. Когда они приезжали, их собственные дети были или слишком малы, или им просто было неинтересно там играть.
Дом давит на вас, когда вы стареете. Поскольку вам нужно меньше места, комнаты, некогда наполненные жизнью, осуждают вас неподвижностью своих закрытых дверей: ты дал нам жизнь, а теперь забрал ее. Где дети, праздники, шум и движение, где валяющиеся на полу вещи? Больше никто не смотрится в зеркала; нет ни ароматов молодежных духов, ни запаха подогретой на обед курицы в опустевшей столовой. У тебя больше ничего нет для меня? Так будь же проклят моим молчанием и вечно неподвижными вещами, которые слишком долго остаются чистыми.
Я называю это синдромом подступающего музея – по мере того как мы старимся, все наше имущество, да и мы сами, все больше становится похожим на музей.
– Ого-город!
Я забыл упомянуть об этом. В нашем доме половицы между первым этажом и подвалом не очень толстые. В первый раз услышав этот громкий странный возглас снизу, я посмотрел на сидевшую рядом в кресле жену – не просветит ли она меня. Мы обедали, и у обоих одинаково зависли в воздухе на пути ко рту ломтики жареного картофеля.
– Что такое «Ого-город»?
– Кажется, она издает этот боевой клич, когда находит что-то интересное.
– А. Это значит, я скоро ее увижу? Яичный салат сегодня очень вкусный. Ты положила в него что-то новое?