Сэмми нашел меня в спальне, где я рыдала над откопанной откуда-то фотографией. На ней были изображены мы с папой: я, лет четырнадцати, устроилась на стуле, положив голову ему на плечо. Папа улыбался, сидя вполоборота ко мне. Я помню, когда была сделана эта фотография — на следующий день после похорон бабушки Беллы. За несколько минут до снимка мы с папой рыдали в объятиях друг друга. Сэмми принес с собой картонную коробку, добытую все из того же шкафа. На ней красовалась наклейка с напыщенной надписью «Моя юность». Брат сел рядом со мной и начал копаться в собственном прошлом.
— Вагина Джинни Бест, — сказал вдруг он, достав что-то из коробки.
— Что-что? — не поняла я.
— Да вот, нашел фотографии. Снял вагину Джинни Бест. Вообще-то, строго говоря, не вагину, а вульву. Нам, кажется, тогда лет по девятнадцать было. Недурно смотрится, — протянул он, внимательно рассматривая снимки.
— Кто — вагина или фотография? — уточнила я.
— Обе. Из меня вышел бы неплохой фотограф.
Раньше Сэмми часами торчал в ванной, проявляя снимки, пока я нетерпеливо колошматила по двери.
— И что мне с ними делать? — спросил брат у меня.
— Послать ей? Выбросить? — предложила я.
— Хочешь посмотреть, прежде чем я от них избавлюсь?
— Лучше не надо, — улыбнулась я.
Этот эпизод немного развеял нашу тоску, так что, когда через несколько минут Иван пригласил меня на свидание, прислав сообщение на мобильник, я велела ему ждать меня в кафе на углу.
Все в жизни меняет вовсе не любовь, а смерть. Иван зашел в кафе, и я увидела, как он красив. Прекрасный незнакомец. Неудивительно, что я на него запала. Теперь, правда, наша связь заметно ослабла. Сначала мы оба не желали признавать, что пришли прощаться, и верили, что не обязаны это делать. Я сидела напротив Ивана и мизинцем гладила шрам на его брови, читая руками язык его тела, пытаясь запомнить его лицо.
— Мы с Бекки разводимся, — сказал он. — Я ненавижу себя за то, каким становлюсь рядом с ней. Она заслуживает лучшего.
— И как она?
— Кажется, вздохнула с облегчением. Мы помолчали.
— Мне так жаль Берти, — начал было Иван. Мои глаза мгновенно застлала пелена слез.
— Мне пора, — пробормотала я. — Меня ждет Сэмми.
— Если ты хочешь, чтобы я изменился, или что-то еще… — тихо сказал Иван, когда я встала.
Я прижала палец к его губам, а затем поцеловала, как делал он в самом начале, когда все только начиналось.
У двери он передал мне листок бумаги со стихами на русском.
— Последняя записка, — грустно улыбнулся он. — Извини, что использую чужие слова, чтобы выразить свои чувства. Это стихи величайшего русского поэта, Александра Пушкина.
Иван в последний раз обнял меня, развернулся и ушел.
На этот раз я не пошла к Володе за переводом. Я поняла, что на этот раз текст слишком личный и грустный. Вместо этого я залезла в Интернет через папин компьютер и нашла перевод:
Пушкин написал эти строки в 1829 году. В любви ничего не меняется, и это даже неплохо.
После этого мы с Иваном не виделись. Я не выдержала бы. Внутри меня развивалась новая жизнь, которая могла частично принадлежать ему. От этой мысли мне совершенно расхотелось с ним встречаться. Единственным способом выжить было отрицание: я убеждала себя, что Ивана не существует, что никакого романа не было, что я — обычная замужняя дама, беременная третьим ребенком.
— Может, рассказать Грегу про Ивана? — спросила я как-то вечером у Рути.
— Помнишь правило номер два? — напомнила она. — «Никогда не признавайся: не умеешь врать, не берись».
— Но мне ведь надо сказать ему о беременности.
— Надо.
Тем же вечером Грег пришел домой в чрезвычайно хорошем настроении. Он держал в руках какой-то листок.