Он помнит, как первой мирной весной ночевал в маленькой, раскинувшейся среди песков деревеньке. Председатель дал поесть, повел показывать хозяйство. Со времени, когда отсюда прогнали немцев, прошло два с половиной года, мужчины только-только вернулись с фронта, и Высоцкий не рассчитывал увидеть что-нибудь особенное. Но даже обрадовался, когда председатель подвел к новенькому, как игрушка, коровнику. Белые, обструганные стены еще пахли смолой, пазы переложены мохом — будто не коровник, а хату строили, — все пригнано, досмотрено, прилажено. А плотники — десятка полтора сильных, в самом соку мужчин — тесали бревна; за деревней, на поле, дружно зеленела молодая озимь, и как было не восхититься картиной слаженного, где никто никого не подгоняет, труда, его результатами, горизонтом, который открывался глазам в недалеком будущем.
Плотники прервали работу, закурили. Один из них — высокий, с небритым лицом — заговорил:
— Товарищ, если ты из газеты, то напиши вот о чем. До войны у нас был черепичный заводик. Немцы сожгли. Надо восстановить. Пускай дадут кредиты, мы сами отстроим. А то какие у нас заработки? Рожь вырастет, так заберут на поставку. Опять будет по двести граммов. А мы жить хотим, землю любим. Если, так не сделают, разбегутся люди. Тут железная дорога близко, а заработки там больше...
Всюду, где в первые после войны годы бывал Высоцкий, показывали новые коровники, телятники, конюшни, свинарники. Это были точно первые ласточки мирной жизни. Другим хвалиться не приходилось — ни урожаями, ни надоями. Но об отходничестве еще не говорили. Плотники в песчаной деревеньке будто глядели вперед.
Уже в то время уполномоченные оргнабора носились по сельсоветам, колхозам, заманивали высокими заработками, проездными, суточными, прогрессивкой; давали деньги вперед — подпиши только договор. Вербовали в Карелию, в Донбасс, в Минск на строительство заводов, городов. Но даже молодежь если и подавалась в отход, то не очень охотно.
Высоцкий писал и писал. О людях, которые встретились во время командировки, об их делах. У него хватало слов написать шесть страниц — подвал в газетной полосе — о кузнеце, который с семьей сидел в землянке, не строил собственной хаты, зато наковал на весь колхоз топоров, крюков, назубил серпов, отремонтировал плуги, бороны. Следующие очерки были о телятнице, которая готовила для изможденных от бескормицы колхозных телят пойло из собственной картошки, об одноногом почтальоне, который, разнося письма, каждый день обходил на деревяшке большое, в несколько улиц, село. Во все эти материалы Высоцкий привносил кое-что от себя, сочинял, додумывал.
Дубовик был беспощаден.
— Откуда ты знаешь, что чувствовал кузнец? Справку с печатью он тебе дал? Мякина, сентиментальщина. Газетчику нужны только факты. Чем ты докажешь, что в то утро светило солнце? А может, дождь шел. Лирика это. А в газете лирике не место.
Из очерка после такой перелицовки выходила куцая заметка.
Диалогов, которые не носили делового характера, разных пейзажей, а тем более углубления в мысли, чувства людей, о которых шла речь, Дубовик не терпел.
Очерк о песчаной деревеньке, о разговоре с плотниками, о черепичном заводе, кредитовании заведующий, отделом забраковал по другой причине. ,
— Ты директивы не давай. Есть кому давать. Наша задача — вести правильную линию. Стратеги в том твоем колхозе нашлись. В области лучше знают...
На совещаниях, собраниях активов произносились призывные речи о выселении из землянок людей, решительном подъеме урожайности, выполнении, перевыполнении обязательств, заданий, планов. А их было много. Объявлялись месячники по ударной вывозке древесины, удобрений на поля, ремонту дорог, заготовке кормов.
Высоцкий знал одного заместителя председателя райисполкома, по-военному подтянутого и даже одетого на военный манер — тогда любили так одеваться: гимнастерка из синего шевиота, галифе, хромовые сапоги. Он выступал на всех собраниях, совещаниях, но никогда специально не готовился к выступлениям. Нес на трибуну охапку графиков, заданий, сводок. Тон его выступлений был до прозрачности ясен, даже по-детски наивен. Заместитель председателя райисполкома называл по порядку отстающие колхозы и, обращаясь к председателям, спрашивал:
— Тебе план по яйцу спущен? Спущен. Почему не сдаешь яйцо?
И так о ходе выполнения каждой кампании.
А вообще райкомовцы, райисполкомовцы были великие трудяги, горемыки, в поношенных шинельках, рваных сапогах месили проселочную грязь, подталкивая собственным плечом неподатливый воз разрухи, невзгод, недостач — наследство огромной опустошительной войны.
В окнах обкома — он помещался рядом с редакцией — всю ночь горел свет. Стиль был такой — работать ночью. Рассказывали, что первому секретарю, агроному по специальности, прославленному командиру партизанского соединения, которое действовало в северных районах республики, в три часа ночи позвонил Верховный — не повышая голоса, пожурил за медленные темпы хлебосдачи.
И еще жгло в груди от горечи: чувство, очевидно, известное всем, кто на победоносном этапе войны дошел до Германии, видел одетые в кирпич и камень деревни, добротные, отгороженные от всего мира дворы бауэров, их островерхие, крытые черепицей, отнюдь не бедные дома. А наши деревни будто стадо овец, сбившихся в летнюю жару, да и те сожженные, разрушенные; погорельцы, вылезая из землянок, ставили хатки на живую нитку — лишь бы побыстрее возвести крышу.
Вторая мировая отгремела, эпоха мира, счастья, однако, не спешила наступать. Наоборот, как бы вставал еще более страшный призрак третьей мировой: заокеанская Америка размахивала атомной бомбой. Что же, надо подтягиваться, туже затягивать ремень, мы поколение, будто призванное удобрить почву для новых, будущих счастливых поколений. Так думал Высоцкий.
Он ездил и ездил. Ночевал в деревнях; большая половина их жителей — молодые вдовы, девчата, которым не суждено дождаться женихов. Одетые кое-как, они вилами выкидывали из хлевов навоз, сеяли, пололи, жали, молотили, возили на заготовительные пункты зерно. Первый мирный хлеб страны. И на строительных лесах в Минске стояли девушки — среди первых строителей их было там не менее половины. »
И еще кок-сагыз был — безраздельное женское царство. Деревня еще не наелась хлеба, а уже рвала жилы, чтобы одеть в резину колеса автомашин, самолетов. И ползали женщины, девушки на коленях по болотным торфяникам, перемеривая его за лето по нескольку раз.
Газеты писали только о высоком. Материалы, которые в них помещались, дышали бодростью, дух, который их породил, Высоцкий как бы ощущал в самом себе. Закончилась огромная война, и мы в ней победили. Так почемуже не победим теперь, когда не свистя,т пули, а над головой мирное небо и солнце?
Однажды случай столкнул Высоцкого с писателем, который приехал из Минска со специальным заданием. Они ночевали в гостинице в том самом железнодорожном городке, откуда надо добираться в припятский городок, питались в буфете — там давали к щам с опятами маленький кусочек хлеба. Писатель одну за другой разменивал сотенные: они имели не слишком большой вес — выпьешь пару кружек пива, купишь две пачки папирос.
Писатель вместе с Высоцким направился в более или менее передовой колхоз, шли лесной дорогой, заблудились, зато побывали в деревнях, куда не думали заходить, ночевали у лесника, у бригадира Тракторной бригады. Писатель ничего особенного не записывал — так, фамилию какую-нибудь, цифру. Разговаривал, как разговаривал бы на его месте каждый, кто попал к незнакомым людям.
Недели через две в республиканской газете начали печататься очерки. Боже ты мой! Оказывается, все заметил писатель, даже мелочи запомнил: лужицы талой воды, которые, как зеркальца, отсвечивали на весеннем солнце, рыжую прошлогоднюю осоку — сквозь нее на болотных кочках пробивались тоненькие стебельки Черноголовки; словно в каком-то мгновенном снимке показал лесника, бригадира, председателя колхоза, вообще всех людей, с которыми пришлось встретиться и разговаривать. И ничего не выдумывал: был колхоз, который только-только начинал становиться на ноги, люди, которые хотели жить, работать, верили, что завтра будет лучше. И только одного не коснулся: на станции, где в буфете питались писатель с Высоцким, было полно мешочников; на открытых платформах, на тормозных площадках, в тамбурах вагонов везли хлеб мужчины и женщины: кто мешок, кто два, и даже железнодорожное начальство не запрещало такие перевозки.