Тем временем, перейдя набережную, Высоцкий с Галей забрели в парк. После дождя сентябрь снова дарит тихие солнечные дни. По аллейкам под ногами шуршат опавшие листья, но на тополях, дубках, акациях зеленый убор еще держится прочно, и только изредка увидишь тронутую дыханием осени желтую прядку листвы. Бабушки возят в колясках внуков, вяжут, сидя на скамейках, чулки, попалась на глаза и веселая компания. Вообще-то тихо в парке. Рабочий день еще не кончился, ученики на занятиях, студенты — на картошке. Некому нарушать тишину в пока еще немноголюдном городе.
Пришвартован к берегу пароходик в том месте, где парк больше всего вырублен под застройку и где возвышаются теперь четырехэтажные коробки, заслоняющие центральную площадь от реки.
С берега .до пароходика проложен дощатый настил, а на палубу надо взбираться по крутой деревянной лесенке. Над палубой натянут брезентовый тент, под ним тонконогие столики, кресла на железных ножках. Тента на всю палубу не хватает, и несколько столиков стоят под грибами-зонтиками. За один из таких, откуда хорошо видны заречные луга, сосняк, сели Высоцкий с Галей.
Людей в ресторанчике немного. Тем не менее Галя на глазах переменилась. Решимость, с какой она согласилась пойти пообедать, тут ее сразу покинула. С каким-то страхом смотрит на Высоцкого, молчаливая, смущенная. На смуглых щеках отчетливо пробивается румянец. Порядки в ресторанчике такие же, как и в других местах общественного питания. Располневшие официантки в льняных расшитых платьях, с наколками на волосах, чем-то напоминающими царские короны, сгрудились за отдельным столиком, ведут неторопливые разговоры. Им как бы и дела нет, что клиенты ждут.
Галя смотрит на меню, не решаясь что-либо выбрать, и Высоцкий усмехается — не часто, видно, ходила по ресторанам. Когда наконец подошла официантка, он заказал самое лучшее, что было из закусок, а из напитков — дорогой коньяк.
У Гали зарозовели щеки.
— Так меня еще никто не угощал.
На нее вдруг нападает смех. Она хочет сдержать его и не может — захлебывается, выхватив из сумки носовой платок, вытирает слезы, выступившие на глазах, опускает голову, — не хочет, чтоб кто-нибудь увидел ее в таком состоянии. Смеется искренне — всем существом, до самозабвенья. А Высоцкому неловко. Мгновенно в памяти встает картина, напоминающая что-то подобное. Когда он убежал из лагеря, попал к партизанам, то чаще, чем в другие места, заглядывал в одно большое лесное село, вернее, в облюбованную, выбранную им самим хату в этом селе, где жили мать с дочкой. Дочке было лет восемнадцать, звали ее Параска, и, кажется, она с симпатией относилась к молодому и не сказать, чтоб невидному партизану, каким тогда ой был. Во всяком случае, с пустыми руками из хаты не выпускала, а если оставался ночевать, угощала, как могла. Про Клару он ничего не знал, не знал, где она, жива ли, и были все основания полагать, что есть на свете другая женская душа, которая искренне им заинтересована.
Так случилось, что в этом селе партизаны соединялись с регулярными частями Красной Армии. Высоцкий был зачислен в пехотный полк, получил амуницию, в новеньком солдатском обмундировании пришел попрощаться с Параской. Она тоже для такого случая прифрантилась — надела светлое, в полоску, ситцевое платье, которое очень шло к ее полноватой фигуре. Был теплый звездный вечер, и вдвоем с Параской они вышли посидеть на лавочке.
Пользуясь тем, что за дочкой не следит зоркое материнское око, Высоцкий сделал робкую попытку прижать к себе Параску, и так же, как теперь Галя, она начала захлебываться смехом. Невеселое получилось расставание. Когда это было? Тридцать лет назад, в такой же сентябрьский день, но тогда ему было только двадцать, теперь без нескольких месяцев полвека, с точки зрения Гали, которая, видимо, только родилась, когда он пошел воевать, он старый, очень старый человек. Поэтому она, простая душа, и смеется над его запоздалым, нелепым ухаживанием.
— Почему вы загрустили? — спросила Галя.
— Вспомнил Параску.
— Какую Параску? — на ее лице неподдельное удивление.
— Была такая. Умела так же, как и вы, смеяться.
Она сразу помрачнела. Вид виноватый, смущенный, и она этого не старается скрыть.
Высоцкому становится жаль молодую женщину, и, чтобы утешить ее, он рассказывает о своих отношениях с Параской. Но вид у нее по-прежнему невеселый.
— Вы ей не писали е фронта?
— Нет.
— И никогда в том селе не бывали?
— Нет.
— Ничего вы в женщинах не понимаете. Ничегошеньки,! — последнее слово она выговаривает громко, протяжно, как бы с каким-то вызовом.
Тем временем официантка принесла закуску и коньяк. Высоцкий налил рюмки, и они выпили.
— У вас тут была девушка? — снова спросила Галя.
Высоцкий удивленно взглянул на нее. Она затронула то, о чем ему не хотелось говорить.
— Была, — ответил он. — Я говорил вам: пять лет работал тут в газете. Она и теперь тут живет. Если захотите, я расскажу. Только не теперь, позже.
— Вы с ней встречались?
— Нет.
— Не хотите ее видеть?
— Не хочу.
Коньяк понемногу делает свое. Отсюда, с палубы неподвижного пароходика, необычными, незнакомыми кажутся деревья в парке, изгиб широкой синей Припяти, отсвечивающей солнечными бликами, заречный луг и далекий сосняк. Тон, направление разговора все больше сближает Высоцкого с молодой землячкой, у которой вид греческой богини, приятный грудной голос и такой искренний смех. Что бы там ни было, а она украсила его дни, придала смысл пребыванию в городе теперь уже далекой молодости.
— Хотите, покажу фокус? — неожиданно для себя спрашивает ее Высоцкий.
Галя смотрит на него с недоумением. Он берет один из фужеров, выливает на палец капельку воды, оставшуюся на дне, и начинает водить пальцем по стеклянному ободку. Через минуту слышится тихий мелодичный звон, звук возрастает, становится пронзительным, тревожным — будто завывает сирена. Вот уже и из-за соседних столиков стали оглядываться и прислушиваться.
— Какой чистый звук! — восклицает Галя. — Я не знала, что стекло может так петь.
— Не всякое. Только хрусталь. Когда я был студентом, мы пугали такими звуками тех, кто пил коньяк.
Высоцкий снова налил в рюмки.
— Давайте выпьем за наше местечко. Детство я провел там, только жаль, вас тогда не было на свете. Несколько раз приезжал после войны, но вы, наверно, еще и в школу не ходили. Не суждено было познакомиться...
— Вы в двухэтажной школе учились?
— В двухэтажной.
— Я — в трехэтажной. — Галя заметно оживилась. — Глянешь в окно, и далеко видно. Лес, поле. Особенно зимой красиво. Белый снег и темный лес.: По мере приближения весны, если смотреть вечером, лес и снег становятся синими...
— Вы, Галя, в душе поэт.
— Скажите лучше — неудачный геолог. Теперь даже литературные журналы не читаю. Только детективы.