— Бывает! — Галя встрепенулась. — Я думала, что только я так чувствую.
— По этой причине мы любим поэтов.
— При чем тут поэты?
— При том, что рассказывают о чувствах. Наших с вами. То же самое чувствуем мы, но они острее. И они первые дают название тому, что мы только смутно предчувствуем.
— Как вы хорошо говорите! Я знаю, вы тоже поэт.
— Никакой я не поэт. Преподаватель литературы.
— Вы многих женщин любили? — вдруг спросила она.
От неожиданности Высоцкий растерялся.
— Почему вы об этом спросили?
— Потому что вы красивый. Представляю, каким были молодым. Девушки за вами цугом ходили. Ради красивого мужчины женщина идет на все. Ничего не боится, ни о чем не думает. Бросается как в омут головой...
— В молодости я был худым и тощим, — сказал Высоцкий. — Как монах-пустынник. И вообще дела мои плохи. Если женщина хвалит вслух, это очень плохо.
— Зачем вы так сказали?
В ее голосе ему послышалась тревога.
— Мне показалось, вы себя из числа женщин исключаете. Компенсируете мою потерю комплиментом.
Она приумолкла, задумалась. Даже в сумерках он заметил, как густо она покраснела.
— Женщина, которую я любил, живет в этом городе, — сказал Высоцкий. — Настоящая любовь бывает не часто. Не каждому удается поймать такую редкую птицу. Никто не знает, почему любовь приходит и почему кончается. Нет общих показателей. Видимо, у каждого по-своему. Меня девушка, про которую рассказываю, просто не успела полюбить. Была война и все такое прочее. За любовными приключениями я не гонялся. И знаете, нисколько не жалею. Можете в это поверить?
— Могу, — чуть слышно, одними губами проговорила она.
— Не обижайтесь на меня, — продолжал Высоцкий. — Сегодня я сделал открытие. Вы похожи на ту женщину. И не только лицом, но чем-то другим, чего я больше всего боюсь...
— Чего вы боитесь? — снова как бы с каким-то страхом спросила она.
— Позвольте теперь мне сделать вам комплимент.
— Не надо. — Он видел, как стало ей неловко, неуютно, будто она боялась, что он скажет пошлость.
— Вы такая красивая. И умная. Вас я не забуду. Благодаря вам мне хорошо писалось. Разрешите мне иногда послать вам открытку. А может, и приехать!..
Она молчала.
Он сделал несмелую попытку прижать ее к себе, и она решительно поднялась.
— Не надо, Александр Иванович.
И легко, чуть шаркая туфлями о гравий, насыпанный на аллеях, исчезла в вечернем сумраке.
XI
Весь вечер Высоцкий похаживал из угла в угол по комнате. На душе было скверно. Более глупое положение, в которое он поставил сам себя, трудно придумать. Полез обниматься, разглагольствовал о чувствах. Старый вертикальный козел в штанах. Первый раз за двадцать лет по-настоящему понравилась женщина, и он грубо, пошло ее оттолкнул. И все же ему казалось, что отношения с Галей не кончены. Женщины не должны обижаться за такое.
В полночь он взялся за вторую папку, и удивительно легко, хорошо пошла работа. Он будто наяву видел большое польское село, в нем на отвоеванном плацдарме за рекой Сан размещался полк — видел себя, двадцатилетнего лейтенанта, что вернулся с погонами после тяжелого ранения и мог считать себя ветераном, как считали себя все, кто год или больше пробыл на войне. Ему тогда казалось, что не было окружения под_ Харьковом, плена, а только вот это предчувствие окончательной победы, которым жила армия, перевалившая за отечественные рубежи на огромном протяжении фронта: на юге — в Румынии, Венгрии, Чехословакии — и на севере — в Польше, Восточной Пруссии — стояла на чужой территории, готовясь к последней, как тогда писали газеты, схватке в логове фашистского зверя.
Тогда, в начале сорок второго, он закончил училище связи и теперь впервые попал на фронт по прямому назначению — в полк связи.
Он достаточно хорошо знал службы полка, их функции, роль, чувствовал себя в своей тарелке, и от этого было тоже приятно, хорошо.
Декабрь сорок четвертого года в Польше долго был бесснежным. По замерзшей земле в темноте улиц грохали солдатские сапоги. На западной окраине неба мелькали багровые сполохи, раскаты взрывов глухо разносились вокруг. Фашистский зверь был еще силен: именно тогда началось немецкое наступление против союзников в Арденнах.
Бывали и тихие вечера: артиллерия замолкала, отблески пожаров не полосовали небо, и тогда удивительно похожим было польское село на родное, белорусское: такие же деревянные хаты, заборы, темные купки деревьев в огородах.
Там, в Польше, Высоцкий впервые получил письмо от Клары. Адрес ее он знал еще в госпитале, получив его от Клариной матери: припятский городок был освобожден в самом начале сорок четвертого. Клара почему-то долго не отвечала. Уже когда он бодро ковылял по палате как выздоравливающий, ожидая отправки в пересыльный пункт, ему сказали, что на его имя, в прежнюю палату, приходило письмо. Он долго искал его, но так и не нашел. Расспрашивал о почерке на конверте, и, по свидетельству нянечек, которые обслуживали палату, почерк был похож на Кларин.
Из ее письма, которое он теперь носил в нагрудном кармане гимнастерки, время от времени вынимая и перечитывая, не вытекало, однако, что она писала ему раньше. И вообще письмо было немногословно. Но и тетрадного листка бумаги, свернутого в треугольник, ему было достаточно. Он знал, что Клара жива, служит в госпитале в большом городе, учится одновременно в институте, и ему грезилось, что ее вдруг пошлют в военный госпиталь или медсанбат на тот участок фронта, где служит он, и они встретятся. Огромный фронт имел тысячи госпиталей, медсанбатов, и, если руководствоваться здравым смыслом, вероятность встречи была ничтожной. Но он не хотел слушать доводов разума. Он мечтал. Это давало возможность рисовать в воображении множество вариантов их встречи с Кларой. Он видел себя еще раз раненным, направленным в госпиталь того города, где она работает. Он совершил подвиг, о нем написали в газете, генерал приходит в госпиталь, чтоб его поздравить, приносит орден, и обо всем этом знает Клара...
Грезы, мечты шли рядом с вполне трезвым армейским бытом, как бы дополняя его, высвечивая пускай себе неясные и зыбкие контуры будущей мирной жизни. Письма от близких и родных тут, на фронте, имели огромное значение. Где отец, что с ним, он не знал, и некуда было написать, чтобы узнать о нем. Судьба товарищей — десятиклассников, которые на неделю раньше его ушли в армию, была также неизвестна. Для всех, кто служил в полку, самый радостный час наступал, когда приходила почта. Но он редко получал письма.
Он написал в городок по адресам, которые помнил, несколько писем родителям знакомых ребят, девушкам-одноклассницам, но ответы получил неутешительные. Те товарищи, с которыми ему хотелось наладить переписку, вестей о себе не подавали. Они, как он сам, успели закончить разные училища, курсы и уже в сорок втором попали на фронт. Могло статься, что их судьба еще хуже, чем его. Двое или трое из их класса, попав в окружение, прибрели еще в сорок первом домой, жили в оккупации и теперь снова на фронте.
Оставалась одна Клара. Странно, пройдя через пекло окружения, плена, хорошо зная, какие отношения бывают между мужчинами и женщинами в госпитале и тут, на фронте, он Клару из всего этого исключал, даже мысли не допуская, что она может с кем-то сойтись, кого-то полюбить. По-прежнему он думал о девушке нежно и восторженно.
В селе, где они стояли, пока не началось зимнее, январское наступление, он вообще был на взлете надежд. Поляки к советским солдатам относились хорошо, но Высоцкому особенно повезло. В хате, где он квартировал, его хозяйка, старушка, которая пекла облатки для костела, по фамилии, внешнему виду приняла Высоцкого за поляка, давала ему огромный тулуп, и он выбирался ночевать из переполненной хаты на чердак, накрывался этим теплым, уютным тулупом, чувствуя себя под ним как у бога за пазухой.
Старушку он отблагодарил тем, что научился читать по-польски, выучил польский гимн и еще несколько песен и утешал ими ее доброе сердце.