У Высоцкого, будто у строителя под руками камень, гравий, цемент, и из этих материалов — их все заменяют ему слова — он возводит свое здание.
Когда начало светать, он, как обычно, разделся и лег. Трех или четырех часов сна теперь хватает, чтобы, проснувшись, снова сесть за рукопись.
Спал он часов до десяти.
Побрившись, умывшись, вышел в коридор и сразу увидел Галю. Стояла возле подоконника и, как только он брякнул ключом, открывая дверь, метнулась к нему.
— Александр Иванович, я не могла иначе. Не - думайте плохо обо мне.
За одну ночь ее лицо посерело, осунулось. На него будто легла тень. Должно быть, вовсе не спала. У него просто отнялся язык; Слышал только, как стучит сердце.
— Сегодня уезжаем в Дуброву. Брать пробу на соль. Хотела предупредить.
— Надолго едете?
— Не знаю.
— Простите меня, Галя. Того, что нашло, не знал лет двадцать. Говорю, как на исповеди...
Грустно усмехнувшись, он попытался пошутить:
— Попал в ваши сети и теперь делайте со мной, что хотите...
Ее лицо мгновенно засветилось радостью. Будто и не было на нем серой тени.
— Ничего я с вами не сделаю! — не сказала, а воскликнула.
— Вы уедете, и десяти вечеров не будет.
— Будут, — тихо ответила.
— Где вас найду?
— Найдете.
Она все время оглядывается, как бы намереваясь сейчас же исчезнуть из коридора.
— Посмотрите, как живу, — сказал Высоцкий, показывая глазами на дверь своей комнаты. — Зайдем на минуту.
— Теперь нет времени.
— А когда будет время?
— Ничего вы не понимаете! — она прямо обожгла его взглядом. В эту минуту казалась необыкновенно привлекательной. Блеск глаз, легкий румянец, проступивший на щеках, радостное возбуждение, призывные нотки р голосе — все недвусмысленно свидетельствовало о ее благосклонности к нему, о чувствах, которых не скрывала...
Легко, грациозно она побежала по коридору и перед лестницей оглянулась.
А он, взволнованный, возбужденный, не зная, что думать, прошелся по длинному коридору, вернулся назад, постоял у окна, где недавно она его ждала, затем вошел в свою комнату. В соседней комнате щелкнул замок, зазвенела ведром уборщица. На дворе плодоовощной базы не видно никакого движения — ночная смена, наверно, отдыхала. Он сложил бумаги, папки, спрятал в ящик стола.
Чувствовал — писать сегодня не сможет.
Никого и ничего не замечая, он вышел из гостиницы, побрел по улице. Надо было разобраться в том, что произошло. Душа будто пела. Его любит женщина, молодая, красивая, умная. Как раз такая, о которой он мечтал всю жизнь. Он сказал ей о чувствах, и она приняла их с радостью...
День прошел как в розовом тумане. Он до мелочей перебирал в памяти ее слова, жесты, оттенки голоса, еще и еще раз укрепляясь в мысли, что она в прятки не играла, о своем влечении сказала с удивительной непосредственностью, домогалась интимности, как бы стремясь услышать от него слова, которые сегодня услышала. Он испытывал прилив сил, бодрости, его захлестывала властная волна необыкновенно острого ощущения полноты и радости жизни. Он сказал ей правду: двадцать лет, после того как разлучился с Кларой, ничего подобного не чувствовал.
Он не завтракал и не обедал: берегом Припяти направился в южное предместье города, где раньше никогда не был. Он даже не заметил, как миновал предместье, добрел до деревеньки, расположенной как бы в вымытой между пригорками котловине. Прижимаясь к пригорку, стояли сонные домики с синими ставнями, ветви яблонь гнулись к земле от тяжести желтобоких антоновок, и всюду было множество дубов. Его даже удивило: дубы и дубы. Не очень высокие, раскидистые, они росли в каждом дворе, придавая деревне задумчивый вид. Поблизости город, который становится шумным, суетливым, а тут жизнь по-прежнему течет старосветски неторопливо и тихо.
В город он вернулся на автобусе и сразу пошел в знакомую чайную. Там, как обычно, тесно, шумно, грязноватую комнату наполняет многоголосый гомон и густой табачный дым.
Он долго ждал, пока освободится столик, а заняв его, не спешил есть, хотя подгонял голод. Ему было хорошо сидеть и слушать, нравился шум, не смолкавший в стенах этого не очень значительного учреждения, в которое после смены заходят маляры, штукатуры, шоферы, грузчики — обычный рабочий люд. За столиками пьют пиво, вино, водку, громко разговаривают, сообщают что-то важное, неотложное, не высказав чего, нельзя жить; во всех разговорах, обрывки которых Высоцкий слышит, есть правая и виноватая сторона, правая сидит тут, виноватая, скорее всего, отсутствует; за каждым столиком свой заводила, который полнее, лучше, чем другие, высказывает то, что у всех наболело. Мир, как всегда, кипит страстями, нерешенными вопросами, острые грани которых, очевидно, сходятся здесь сильнее, чем в каком-либо другом месте.
Вдруг Высоцкий вздрогнул, почувствовав, что его кто-то разглядывает. Повернув голову, он поймал на себе колючий взгляд узкоплечего бригадира, которого он уже заставал в чайной раньше, а вчера, когда обедал с Галей, видел в ресторанчике. Белесые глаза парня смотрели недобро, жестко, он сейчас же отвел их, как .только встретился взглядом с Высоцким.
Компания, которой верховодил парень, та же, только аккуратнее, лучше одетая. Может, у монтажников выходной, подумал Высоцкий, ища глазами буфетчицу. Она тоже на месте, наливает пиво, и тоже что-то праздничное проглядывает в ее одежде: в прорези халата видно пестрое шелковое платье, пушистые волосы распущены, как у русалки. Шофера, который следил за женой, опершись на стойку буфета, почему-то нет.
Расплатившись с официанткой, Высоцкий вышел из чайной. Начинало темнеть, и его вдруг охватила грусть. Душевный подъем, вызванный неожиданным свиданием с Галей, словами, которые он ей сказал, той откровенной радостью, с которой она приняла его признание, как бы начинал спадать. Гали нет, он не может с ней встретиться, как вчера, как в предыдущие дни, и от этого невыносимо тоскливо. Он видит теперь себя в смешном положении: за две недели влюбился в красивую незнакомку, признался в любви, закружил ей голову, а о дальнейшем не подумал. Он уже чувствует, что знакомство с Галей — не легкое курортное увлечение, которые он себе позволял, когда был моложе. Те увлечения как бы заранее были рассчитаны на срок, пока он плескался в море, принимал разные лечебные процедуры, и, как только кончалась путевка, кончались и они. Заметного следа в душе те увлечения не оставляли. Тут другое. Тут как бы начинается безумие, такое же, как в далекие годы молодости. Потому что уже сколько дней нет минуты, чтобы в его мыслях, чувствах, ощущениях не присутствовала Галя. Любовь, наверно, и есть безумие, так как избавиться от мысли о Гале, не жаждать встречи; не придумывать слова, какие ей скажет, он не может. Он весь напрягается, становится сам не свой, и она, видимо, это почувствовала. И кто она, почему так отважно бросилась навстречу? Он только теперь спохватился, что свою жизнь она как бы держала перед ним на крепком запоре. Ей тридцать два года, и, кроме того, что родилась в том же, что и он, местечке, работала в райкоме, с опозданием закончила университет, а теперь работает лаборанткой на кафедре, собираясь когда-нибудь перейти в газету, он ничего больше о ней не знает. Не знает даже, замужем ли она, есть ли у нее семья?
Он и сам не свободен, связан по рукам и ногам, потому и у нее ни о чем не спрашивал, как бы предлагая те же курортные правила игры. Но тут не игра. Через считанные дни он уедет, и что, как все будет дальше?
Ему не двадцать, не тридцать, он знает, что так просто переступить через то, что началось, не сможет. Иначе будет укорять себя до смерти. Он сам жаждал, ждал такую женщину, и она пришла. Будь что будет...
Впрочем, он успокоился. Профессиональная привычка взяла верх. За долгие годы преподавательской работы он привык к ясности, как бы научился раскладывать по полочкам мысли, не терпя, отметая противоречия. Будучи честным по натуре, старался, чтобы слова не расходились с делом. Делал, как считал справедливым, и верил, что из этого складываются основы добродетельности. Конечно, жизнь — сложная вещь, иной раз приходилось отступать от правил, которых старался держаться, и всегда в таких случаях он страдал от угрызений совести.