Однако силы его были на исходе. Сердце не выдержало. Ромин «Вич Божий» он так и не успевает закончить.
Замятин многие свои замыслы не успел осуществить. Ими полны его записные книжки. В них мы находим и наброски сюжетов, тем, зарисовки с натуры, меткие фразы. Сами записные книжки можно рассматривать как самостоятельное художественное произведение.
Наделенный даром подмечать смешное и нелепое в жизни. Замятин реализовал этот дар не только в сугубо юмористических или сатирических произведениях, но и в тех рассказах и повестях, которые носят скорее трагический характер. Здесь много и острых, комических ситуаций, и нелепо-смешных персонажей, и ярких, сочных фраз и слов.
Вместе с тем даже многие, казалось бы, чисто юмористические произведения писателя не всегда вызывают мгновенную реакцию — улыбку или смех, но заставляют еще и еще раз подумать о том, что хотел сказать писатель. И осознаешь, что за внешним комизмом стоят явления глубокие и сложные — стоит жизнь.
Замалчиваемый более полувека на родине, сегодня Замятин входит в XXI век как наш современник, чье творчество не утратило ни своей актуальности, ни красок, ни жизненной силы.
Интервью для Фредерика Лефевра
(Вместо автобиографии)
Интервью дано французскому критику Фредерику Лефевру для журнала «Lts nouvelles littéraires» в 1932 году в Париже.
Печатается по: Замятин Е. Сочинения. Т.4. Мюнхен. 1988. С. 15–19.
— Если я вам отвечу, что я родился в России, — это мало. Я родился и прожил детство в самом центре России, в ее черноземном чреве. Там, в Тамбовской губернии, есть городок Лебедянь, знаменитый когда-то своими ярмарками. цыганами, шулерами — и крепким, душистым, как антоновские яблоки, русским языком. Недаром об этом городе писали Тургенев и Толстой. Я до сих пор помню неповторимых чудаков, которые вырастали из этого чернозема: полковника — кулинарного Рафаэля, который собственноручно стряпал гениальные кушанья; священника, который писал трактат о домашнем быте дьяволов; почтмейстера, который обучал всех языку эсперанто и был уверен, что на Венере — «les habitants énériques»[3] — тоже говорят на эсперанто… Эти чудаки 90-х годов живы и до сих пор. Не удивляйтесь: их местожительство — в моем первом романе «Уездное».
С начала 900-х годов я жил уже в Петербурге. Кажется, у меня всегда было это свойство характера — выбирать lа ligne de la plus grande résistance[4]. Может быть, именно поэтому я выбрал для себя самый трудный факультет в École Polytechnique de Pétersbourg[5] — кораблестроительный. В 1909 году я окончил этот факультет, был оставлен как agrégé[6] при кафедре кораблестроения — и с этого же года началась моя амфибийная жизнь…
— Вы находите это сравнение странным? У амфибий, кик известно, двойная жизнь, двойное дыхание: в воде и на воздухе. В 1909 году я одновременно делал свой дипломный проект корабля и писал свой первый рассказ. (' тех пор я живу одновременно в этих двух стихиях. От амфибий я, впрочем, отличаюсь тем, что никогда и ни перед кем не пресмыкался и не стеснялся писать то, что мне казалось правдой. Чтобы излечить меня от этой дурной привычки, царское правительство держало меня, как революционера, в тюрьме в 1906 году: в той же самой петербургской тюрьме, такой же курс лечения был предписан мне и в 1922 году. Но я боюсь, что я болен еретичеством неизлечимо. Один из припадков этой болезни — мой роман «Nous autres»[7] — я вижу у вас на столе. Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не больше чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства — все равно какого. Американцы, несколько лет тому назад много писавшие о нью-йоркском издании моего романа, не без основания увидели в этом зеркале и свой фордизм. Очень любопытно, что в своем последнем романе известный английский беллетрист Huxley развивает почти те же самые идеи и сюжетные положения, которые даны в «Nous autres». Drieu de la Rochelle на днях рассказывал мне, что при встрече с Huxley он же спрашивал его, не читал ли Huxley «Nous autres». Совпадение, конечно, оказалось случайным. Но такое совпадение свидетельствует, что эти идеи — кругом нас, в том предгрозовом воздухе, которым мы дышим.
— Другие мои работы? Вот они: еще шесть книг прозы, шесть пьес для театра и шесть… ледоколов.
— Названия? Чего — книг или ледоколов? Давайте начнем с ледоколов. Ледоколы я строил во время войны, в Англии. Моя самая лучшая и самая любимая постройка — ледокол «Ленин», 1916–1917 годы, завод Армстронга. В те годы я и не подозревал, что строю корабль с таким громким именем: тогда ледокол назывался «Св. Александр Невский», и только после революции он раскаялся и переменил имя. Это один из самых больших наших ледоколов, он немногим меньше «Красина», но более усовершенствованной конструкции. Недавно разные немецкие, американские и чешские газеты преподнесли мне звание строителя «Красина». Это не совсем точно: на постройке «Красина» — он строился тоже в Англии одновременно с «Лениным» — я бывал только как консультант.
Неприятным последствием моего двухлетнего пребывания в Англии была повесть «Островитяне» — неприятным для англичан: они так обиделись на эту повесть, что в Англии оказалось невозможным ее перевести и издать. Другой мой роман — «Au bout du monde»[8] — напечатанный в России во время войны, показался обидным царской цензуре: журнал, напечатавший этот роман, был конфискован, и книга увидела свет только после революции. Как видите, профессия еретика — довольно трудная, особенно в наше время, когда требуется, чтобы еретик не только отрекся от своих заблуждений, но и немедленно доказал на деле их ошибочность. Представьте себе положение Галилея. которому пришлось бы на деле доказывать, что он ошибался, т. е. что Земля не вертится! Старик теперь был бы в довольно безвыходном положении.
— Нет, о своих пьесах я не забыл: просто в наш разговор вмешалось третье лицо — Галилей. Забыть о пьесах мне тем более трудно, что последние годы я вообще больше всего занимался театром. И затем, если вы хоть раз в жизни видели театральный зал. взволнованный вашей пьесой, — вы этого никогда не забудете. Особенно если дело происходит сейчас в России, где в театре не публика, а народ[9], перед которым только теперь открылись двери в театр и который воспринимает все особенно живо и свежо.
Из моих пьес две закончены только недавно, и до отъезда за границу я их не успел поставить, одна пьеса — в ссоре с цензурой, и три пьесы были поставлены в самых крупных театрах Москвы, Ленинграда и провинции. Комедии «Общество Почетных Звонарей» и «Блоха» вышли, по-моему, самыми удачными. «Звонари» — это сатира по адресу современного английского общества, и, как говорят, сатира очень злая. В первый раз эта пьеса показана выла на сцене бывшего петербургского Михайловского театра, но, кажется, лучше всего ее сыграли в Русском драматическом театре в Риге, где она шла несколько сезонов подряд. «Блоха» — пьеса в стиле русской народной комедии — или, если хотите, итальянской commedia dell’arte. Эта пьеса была поставлена в 1926 году Моск. Художественным театром и с тех пор идет там вот уже шестой сезон. Обе эти пьесы переведены сейчас на французский язык, и о постановке их у меня идут переговоры с парижскими театрами. Переводится на французский и одна из моих новых пьес — трехактный фарс из советской жизни Le délégue d'Afrique»[10].
— Какие сейчас наиболее влиятельные литературные группы в России? Смотря по тому, о каком влиянии говорить. Наибольшее влияние — иже власть — находится в руках группы так называемых «пролетарских писателей», проводящих официальную идеологию коммунистической партии и практически имеющих поэтому монопольное право литературной критики — оружие серьезное. Кроме военных талантов, некоторые из членов этой группы несомненно обладают и штатским, литературным талантом. Если хотите имена, я могу назвать вам драматурга Афиногенова, романистов Шолохова, Лаврухина, Фадеева. Но большинство членов этой группы работают еще по методам дореволюционного натурализма. В области, литературной формы гораздо дальше ушли вперед авторы из среды так называемых «попутчиков» — «les compagnons», и в литературном отношении, конечно, они оказывают влияние на своих пролетарских соседей. Среди «попутчиков» едва ли не самая интересная и живая группа это — Серапионовы братья» (Вс. Иванов, Федин, Тихонов, Каверин, Зощенко, Слонимский и др.). Мне приятно отметить здесь, что технике нашего ремесла почти все они учились у меня: в 1919–1922 годах при петербургском «Доме искусств» была литературная студия, где я читал курс лекций по технологии художественной прозы. В этой студии родились «Серапионовы братья», и я был их литературным акушером. Как видите, у меня есть еще одна профессия. Кроме «Серапионовых братьев», через мой кабинет в моей ленинградской квартире прошли и многие другие молодые писатели.
9
Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами здесь и далее заменено