Однажды вечером, за домино, доктор Войчек пристальней, чем всегда, вщурился в каноника своими зелеными козьими глазами:
— А знаете, дорогой мой, мне не нравится ваш вид. Вы бледны. В чем дело?
Каноник рассказал — о мессе, о том. как ему стало дурно, об этой боли в животе.
— Разденьтесь-ка. Да раздевайтесь же, говорю вам! Подумаешь, целомудрие! Небось, когда ваш архиепископ…
— Нет, нет — я сейчас, сию минуту.
И — тело: в спальнях у женщин такие бывают кресла, обитые розовым шелком, с теплыми ямочками, складочками, живые — может быть, иногда даже заменяющие своих хозяек. Доктор Войчек острее закрутил свои рыжие рожки, пополз к ушам улыбкой. Но через минуту — серьезен, нагнулся, приложил ухо к обитому розовым шелком телу, пощупал живот.
— Та-ак… Слушайте: чего ж вы до сих пор молчали?
— Да я как-то… Мне говорили, что я даже пополнел. А что?
— А то: придется вас резать.
Ямочки: младенцы, испуганно засунувшие пальчики в рот.
— Но почему же? Что у меня такое… ради Девы Марии!
— Боюсь, что… Впрочем, вот взрежем — тогда скажу.
— Нет, доктор: что-нибудь серьезное?
— Как сказать: когда вспухнет живот у бабы — это дело не серьезное, а когда у нас с вами — гут уж не до шуток… Вот что: это у вас давно?
Каноник вспомнил: да, с августа — день вериг апостола Петра — архиепископ Бенедикт вернулся из Рима — ну и… вот тогда же, вскоре.
Доктор Войчек чуть-чуть шевельнул рожками, улыбкой.
— Так. так… Ну что ж? — сегодня у нас понедельник? — в среду приезжайте ко мне в госпиталь.
И вот — среда, та самая Пепельная Среда, постом на первой неделе, когда все это произошло. Февральский день, в еще зимнем небе — яркие синие окна, ветер, все летит. Комната — тихая, с жутко-белыми стенами, дверями, скамьями — как будто уже не здесь, на земле, где все пестро, шумно, где всегда перепутано черное и белое. В белой комнате каноник Симплиций, замирая, ждал — рядом с какой-то женщиной, похожей на паука: огромный под серым ситцем живот — и кругом живота все остальное — руки, ноги, голова, белые глазки.
Долго сидели молча, каждый о своем. Потом женщина-паук выпростала из живота ногу, каноник увидел расплющенный ботинок, мотается ушко. Женщина туго, кругло вздохнула животом, на живот, как на что-то ей постороннее — как на стол — положила одну из многочисленных рук.
— Вот, рожаю третий раз — и каждый раз режут… Матерь Божия! Зарежут — как без меня будут Стась, и Янек, и Франц? А вы — тоже к доктору?
— Да, я тоже к доктору Войчеку.
— Вам — что! А я как подумаю: самой старшей — восемь лет… Хорошо еще, у пана доктора милостивое сердце, не берет с меня денег.
Кто знает: может, скоро канонику Симплицию вместе с этой женщиной сидеть уже не здесь, в белой комнате, а в каких-то иных огромных и тихих покоях, там ждать часа, еще более страшного, — и хорошо, если тогда женщина скажет о нем доброе слово… Каноник Симплиций вынул кошелек, высыпал все, что там было, и отдал женщине. И в тот самый момент, когда она засовывала все это в свой огромный, тугой живот, — вошел доктор Войчек, прищурился, пополз на каноника, пугая улыбкой.
— Что, запасаетесь в дорогу добрыми делами? Считаете грехи? Ничего, ничего, дорогой мой: через три недели вы уже опять можете идти к епископу есть лангусты. Ну…
Дальше — белизна, сталь, стол, дрожь. Издалека с земли — огромный голос доктора Войчека:
— Считайте вслух: раз-два-три… Ну? Слышите? И нет уже языка, тела — нет ничего, конец…
Но для каноника Симплиция — это было только начало; концом это было для той паучьей женщины: она лежала, прикрытая белым, тихая, ее рыжие ботинки были завязаны в узелке вместе с платьем, на узелке — приколота записка, а в одной из белых комнат кричал красный ребенок с громадным, мудрым лбом.
Каноник Симплиций расклеил веки: над ним — рожки, прищуренные козьи глаза, но все же этот демон — несомненно, доктор Войчек, и каноник — явно еще здесь, на земле…
— А она — та женщина, с которой мы вместе… — больше у каноника не было голоса, не было сил, но доктор Войчек понял, закрутил свои рожки так, что самому стало больно.
— Вам, дорогой мой, повезло больше, чем ей: она уже докладывает, кому следует, о ваших добрых делах.
И тотчас же сзади каноника — какой-то жалобный, странный писк. Каноник хотел повернуться, доктор Войчек сердито крикнул:
— Да вы с ума сошли! Лежите! — Шагнул куда-то и через минуту вышел на белую середину с подобравшим ноги к животу, скорченным младенцем — у младенца был громадный лоб.
Каноник Симплиций — на доктора Войчека, на младенца — все круглее, все шире.
— Это… это зачем… откуда?
Доктор Войчек долго молчал, вщуриваясь своими козьими глазами в каноника Симплиция — все глубже, на самое дно. Вдруг пополз улыбкой, пугая, — чему он улыбался, неизвестно. И наконец сказал — очень серьезно:
— Все равно — раньше или позже придется: уж лучше сейчас. Этот ребенок — ваш.
Застывшие ямочки; младенцы с испуганно раскрытым ртом.
— Вы хотите сказать… То есть как — мой?
— Так — ваш.
— Но ведь я же… Пресвятая Дева! — ведь я же все-таки мужчина!
— Дорогой мой, я знаю это не хуже, чем вы, — и тем не менее… Вы же понимаете: мне, врачу, поверить в чудо — а я не могу это назвать иначе, как чудом, — гораздо труднее, чем вам, священнику, и все же я — ничего не поделаешь! — верю. Примите это как испытание — и как особую милость к вам неба.
— Но, доктор, ведь это же… ведь это невероятно!
— А воскрешение мертвых — вероятно? Или вы скажете. что не верите в это?
— Нет, нет — я верю… Но почему именно я, — я?
— Быть может, в наказание за какие-нибудь ваши грехи — откуда я знаю? Может быть, потому, что небо избирает своим орудием простые сердца, а вы, к счастью, просты сердцем — как младенец. Ну, успокойтесь, успокойтесь, вам вредно… Это — сын, мальчик.
Что ж иного оставалось канонику Симплицию, когда даже доктор Войчек — сам Войчек! — поверил в чудо? Каноник принял это и нес так же покорно, как апостол Петр свои вериги. Ему казалось даже, что он знает, за что небо так наказало и наградило его. Только иногда вечерами, когда они садились с доктором за домино, каноник спрашивал робко:
— А все-таки… все-таки, может быть, вы что-нибудь нашли в своих книгах?
Но ответ всегда был один и тот же:
— Нет. Ничего не поделаешь, дорогой мой: чудо.
Доктор Войчек свято хранил тайну чуда, происшедшего с каноником Симплицием в Пепельную Среду. Он рассказывал многим, что каноник по доброте взял на воспитание сына одной умершей бедной женщины — и слава каноника росла, и рос мальчик Феликс. Когда Феликс называл каноника «папой», каноник становился нежно, шелково розовым.
— Не называй меня так, Феликс. Я не папа тебе.
Мальчик морщил свой большой, умный лоб, молчал, спрашивал:
— А мама? Кто моя мама?
Каноник — еще шелковей, розовее:
— Это тайна. Я открою ее тебе только в тот день, когда навеки закрою глаза.
Этот день, по воле судьбы, был тоже в феврале, как и та самая Пепельная Среда, и такие же облака, ветер, в зимнем еще небе — ярко-синие окна. На стенке перед каноником медленно и невероятно быстро летел темный крест — тень от рамы. Ухватившись крепко за этот крест, каноник Симплиций стиснул зубы и кивнул Феликсу:
— Теперь, Феликс… Нет, доктор, не уходите: все равно, вы знаете это, и вы подтвердите ему, что это было именно так. Ты, вероятно, думал, Феликс, что я — твой отец. Так вот: я — твоя мать, а твой отец — покойный архиепископ Бенедикт.