— Я о вашем сыне. О Юре Витимове.
Евгений Борисович медленно опустился на стул, и мне показалось, что он превратился в большую медузу, которая на глазах стала растекаться и таять.
Я рассказала все, что знала, включая, разумеется, поход Елены Витальевны в издательство. Под конец спросила:
— Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему я, как вы выразились, удалила вашу жену? Или вы хотели, чтобы я посвятила ее в вашу тайну?
— Марина!!! — Евгений Борисович закричал так, как обычно кричат: "Врача! Срочно врача!"
Марина Ивановна влетела в комнату и разве что не ринулась тут же делать мужу искусственное дыхание.
— Марина, — произнес Евгений Борисович неожиданно тихо и устало, — Варвара пришла поговорить со мной о Юре и Лене.
— Господи! — прямо-таки по-бабьи всплеснула руками Марина Ивановна. — Я уж думала, что-то случилось.
У меня, наверное, был очень дурацкий вид, потому что Марина Ивановна вдруг улыбнулась и слегка похлопала меня по плечу.
— И что же вы хотите, Варвара, нам рассказать по этому поводу?
— Так вы все знаете?
— Разумеется. И давно, — Марина Ивановна пожала плечами и вновь улыбнулась. — Неужели вы думаете, Женя утаил бы это от меня? Тем более, что он Юре помогал материально. А у нас, знаете ли, бюджет общий. — Последние два слова она особо подчеркнула. — Так что это тайна от кого угодно, но только не от меня. А вы-то как про это проведали? И зачем это вам?
— Видишь ли, Мариночка, Варвара полагает… — вклинился было Евгений Борисович, но жена его перебила:
— Я предпочитаю узнать это от самой Варвары. — И ее глаза превратились в маленькие, четко выписанные знаки вопроса.
Я все рассказала по новой. Правда, короче и уже почти без эмоций. Марина Ивановна слушала меня с молчаливой серьезностью, как генерал рапорт подчиненного, и в конце изрекла сурово:
— Плохо. Очень плохо. — И, повернувшись к мужу, добавила: — Я тебе всегда говорила, что Лене надо все сказать. Лена должна была знать, что я в курсе. Мы бы втроем вполне справились с этой ситуацией. А теперь получилось скверно. Ты знал о том, что Глеб написал?
Евгений Борисович кивнул.
— От Лены. Это ее знакомая набирала на компьютере книгу. Ну а Лена… она ведь такая… ей было любопытно и она уговорила знакомую дать почитать. Но Лена разговаривала с Глебом! — поспешно заверил Евгений Борисович. — Глеб почему-то решил, что никто не догадается. По словам Лены, он очень расстроился, он не хотел никому неприятностей и обещал убрать из книги этот рассказ.
— Какое легкомыслие! — возмутилась Марина Ивановна, но я поначалу не поняла, к кому относится ее возмущение. — Видите ли, он думал, что никто не догадается! Видите ли, он расстроился! Видите ли, он обещал!.. А заранее подумать он не мог? Да, обещал, но не успел! Кто может поручиться, что будет с каждым из нас завтра? А в итоге Лену сегодня готовы обвинить во всех грехах, вплоть до убийства.
Мне очень хотелось сказать, что Витимову пока ни в чем не обвиняют, даже в том, что очевидно — например, в мошенничестве, которое она продемонстрировала в издательстве. Но я сказала другое:
— А вы сами-то не думаете, что ради вашего всеобщего спокойствия Елена Витальевна могла…
Договорить я не успела. Марина Ивановна буквально прожгла меня гневным взглядом.
— Да вы с ума сошли! Лена Витимова — святой человек!
Глава 17
— Да что вы, Игорь, о каком беспокойстве может идти речь? Мы все к услугам вашим и ваших коллег.
Я подумал, что мне будет очень жаль, если убийцей окажется Вера Аркадьевна.
— Конечно, конечно. Лучше бы по другому поводу, но все равно — рады.
Я подумал, что Сергея Павловича мне бы тоже очень не хотелось видеть на скамье подсудимых.
— Я сейчас приготовлю чай или кофе. Что бы вы хотели? — засуетилась Вера Аркадьевна, хотя слово "засуетилась" ей явно не подходило.
— Спасибо, но если только для меня, я бы предпочел отказаться.
— Вежливость ныне редкий дар, — сказала Вера Аркадьевна. — Особенно среди молодых. Как жаль, что вы не работаете в нашем театре. На вас было бы приятно смотреть и вас было бы приятно слушать.
Я принял комплимент подобающим образом: поцеловал Вере Аркадьевне руку.
Кавешниковы не только ценили чужую вежливость, но и свою имели. Они не стали спрашивать меня в лоб: зачем я пожаловал? Они просто уселись рядком на диване, предоставив мне на выбор любое из мягких кресел, и воззрились на меня с выражением глубочайшего внимания. Получилось, будто я — на сцене, а они — в партере.