– Спасибо, мистер Седрик, – отозвался старик. – Мисс Фенелла, сэр Генри шлет привет и надеется иметь счастье отужинать вместе со всеми. Сэр Генри просил также узнать, хорошо ли доехала миссис Аллен?
Возможно, ей тоже следовало передать сэру Генри какие-нибудь любезные слова, но Агата не была в этом уверена и потому просто сказала, что доехала хорошо. Впервые пробудившись от своей обычной вялости, Седрик начал довольно бодро готовить коктейли.
– В Домике-прянике есть лишь один уголок, где ни к чему не придерешься. Это винный погреб, – сказал он. – Баркер, благодарю тебя от всего сердца. В сравнении с тобой даже быстроногий Ганимед показался бы черепахой.
– Знаешь, Седрик, эти твои шуточки насчет Баркера вовсе не кажутся мне верхом остроумия, – заметил Поль. когда старик дворецкий ушел.
– Да что ты, Поль? Не может быть! Ты меня огорчил.
– Баркер уже глубокий старик, и он очень нам предан, – быстро сказала Фенелла.
Седрик метнул в своих родственников откровенно злобный взгляд.
– О, какие средневековые сантименты! – прошипел он. – Noblesse oblige[11] – и так далее. Ах ты, боже мой!
К облегчению Агаты эта сцена была прервана появлением полной улыбающейся женщины, вошедшей в зал через одну из боковых дверей, за которой Агата успела разглядеть просторную, казенного вида гостиную.
– Это моя мамочка, – томно махнув рукой, сказал Седрик.
Миссис Миллеман Анкред отличалась крепким сложением и очень белой кожей. Ее блеклые волосы были тщательно уложены в прическу, похожую на парик. Агате подумалось, что Миллеман напоминает хозяйку небольшого, но весьма дорогого пансиона или директрису частной школы. Голос у нее был необычайно низкий, а руки и ноги – необычайно большие. По сравнению с Седриком, рот у Миллеман был широкий, но глаза и подбородок достались сыну явно от нее. Одета она была в добротную, без затей блузку, вязаную кофту и темную юбку. Руку Агате миссис Миллеман Анкред пожала крепко и сердечно. В общем, солидная женщина.
– Очень рада, что вы решили приехать, – сказала она. – Мой свекор в восторге. Что ж, теперь хоть займет себя чем-нибудь, развлечется.
Седрик трагически застонал.
– Милли, деточка! – воскликнул он. – Ты бы сначала подумала! – И, повернувшись к Агате, страдальчески скривил лицо.
– Я что-нибудь не то сказала? – удивилась его мать. – Очень на меня похоже. – И весело засмеялась.
– Нет-нет, что вы! – торопливо успокоила ее Агата, оставив без внимания сочувственные гримасы Седрика. – Я надеюсь, что сеансы не утомят сэра Генри.
– Да он как только устанет, сам вам скажет, – заверила ее Миллеман, и у Агаты неприятно заныло под ложечкой, когда она подумала, что должна будет за две недели написать портрет шесть на четыре, имея дело с человеком, который в любую минуту может решительно заявить, что устал позировать.
– Все! Хватит о делах! – проверещал Седрик. – Коктейли готовы.
Они расположились вокруг камина: Поль и Фенелла сели на софу, Агата устроилась напротив них, а Миллеман поместила себя в высокое кресло. Придвинув вплотную к нему мягкую козетку, Седрик улегся на нее, повернулся на бок и оперся локтем о колени матери. Поль и Фенелла глядели на него с плохо скрываемым омерзением.
– Чем ты был эти дни занят? – Миллеман положила свою массивную белую руку на плечо сыну.
– Ах, куча всяких нудных дел, – вздохнул он и потерся щекой о ее пальцы. – Расскажи, что у нас намечается? Ужасно хочется как-нибудь развеяться, повеселиться. Ой, давайте устроим пирушку в честь миссис Аллен! Ну пожалуйста! – Он повернулся к Агате. – Вам ведь будет приятно, правда? Скажите, что да. Я вас умоляю!
– Я приехала работать. – Из-за него Агата чувствовала себя неловко и сказала это довольно резко. «Черт! Миллеман, чего доброго, решит, что я принимаю его всерьез», – подумала она.
Но Миллеман снисходительно засмеялась.
– Миссис Аллен останется у нас на день рождения, – сказала она. – Как и ты, дорогой, если сможешь пробыть здесь десять дней. Ты ведь останешься, да?
– Хорошо, – капризно ответил он. – Мне все равно негде работать, мой кабинет сейчас прихорашивают, и я привез все это занудство с собой. Да, но день рождения!.. Тоска будет смертная! Милли, деточка, вынести еще один день рождения, боюсь, это выше моих сил.
– Дерзкий маленький негодник, – ласково пробасила она.
– Давайте еще выпьем, – громко предложил Поль.
– Кто сказал «выпьем»? – раздалось с Галереи. – Тогда и мне рюмашечку! Бегу-бегу.
– О боже! – прошептал Седрик. – Соня!
III
В зале тем временем стемнело, и своим первым появлением Соня Оринкорт вызвала у Агаты ассоциацию с призраком: в дальнем конце зала с Галереи менестрелей, порхая, спускалось нечто белое и воздушное. Продвижение призрака сопровождалось каким-то прищебетыванием и подчирикиванием. Когда Соня просеменила на середину зала, Агата увидела, что она облачена в одеяние, которое даже во втором акте музыкального бурлеска сразило бы зрителей наповал. Наверно, выражение «появиться в неглиже» подразумевает именно такой туалет, подумалось Агате.
– Ой, умру – не встану! – пропищала мисс Оринкорт. – Только посмотрите, кто к нам приехал! Седди! – Она протянула Седрику обе руки.
– Ты ослепительно выглядишь, Соня! – воскликнул он и взял ее руки в свои. – Откуда это роскошное платье?
– Да что ты, лапочка, ему уже сто лет. Ой, простите, – изогнув стан, мисс Оринкорт поглядела на Агату. – Я вас не увидела.
Миллеман холодно представила ее Агате. Фенелла и Поль встали с софы, и мисс Оринкорт плюхнулась на их место. Раскинув руки в стороны, она быстро зашевелила пальцами.
– Скорей! Скорей! Скорей! – закричала она по-детски капризно. – Соня хосет люмоську!
Ее светлые, почти белые волосы челкой закрывали лоб, а сзади падали на плечи волной шелковистых нитей. «Будто водоросли в аквариуме», – подумала Агата. Глаза у нее были круглые, как блюдца, с загнутыми черными ресницами. Когда она улыбалась, пухлая верхняя губка плоско натягивалась, уголки рта заворачивались книзу, и две тонкие черточки, намечая борозды будущих морщин, устремлялись к подбородку. Кожа у нее была белая и упругая, как лепестки камелии. Соня поражала своей внешностью, и, глядя на эту молодую женщину, Агата почувствовала себя заурядной дурнушкой. «Вот кого бы писать обнаженной, – подумала она. – Интересно, не была ли Соня прежде натурщицей? Такое впечатление, что была».
Мисс Оринкорт и Седрик меж тем углубились в неправдоподобно оживленный разговор о какой-то ерунде. Фенелла и Поль отошли подальше, и Агата осталась в обществе Миллеман, которая принялась рассказывать, как трудно вести хозяйство в большом доме. На коленях у Миллеман лежал широченный кусок ткани: не отрываясь от беседы, она вышивала на нем орнамент, повергший Агату в оцепенение своей чудовищной цветовой гаммой и вульгарностью линий. Похожие на червяков загогулины, подчиняясь прихотливой фантазии Миллеман, переплетались и душили друг друга. На ткани не было оставлено ни одного свободного места, и ни один узор не был доведен до логического конца. Время от времени Миллеман замолкала и с довольным видом разглядывала свое произведение.
– Мне еще повезло, – монотонно говорила она. – У меня и кухарка есть, и пять горничных, и Баркер. Но все они старики, и многие попали в Анкретон из других домов, от наших родственников. Моя золовка Полина (та, которая миссис Кентиш) во время эвакуации бросила свой дом и недавно переехала к нам вместе с двумя горничными. Дездемона – то же самое: в основном живет теперь в Анкретоне. И перевезла сюда свою старую няньку. А Баркер и остальные служат у нас с самого начала. Но все равно трудно, даже сейчас, когда западное крыло отдали под школу. В прежние времена было, конечно, другое дело, – добавила она с оттенком самодовольства. – Слуг в доме было хоть отбавляй.
– А они между собой ладят? – рассеянно спросила Агата. Она наблюдала за Седриком и мисс Оринкорт. Видимо, уже определив тактику, Седрик твердо решил обворожить Соню, и на софе шел бойкий, хотя и стопроцентно искусственный, флирт. Сейчас они о чем-то шептались.