Она опустила картонку на пол, прислонила ее к мольберту, потом, нахально копируя Агату, отступила на шаг, сложила руки за спиной и взглянула на свое произведение. Три ярко-красные коровы паслись на изумрудном лугу. Над ними по голубому небу – Панталоша нарисовала его одной лазурью – летел изумрудный самолет, из которого вываливалась черная бомба.
– Здорово, да? – Помолчав, Панталоша снисходительно перевела взгляд на работу Агаты. – Это тоже ничего, – сказала она. – Симпатично. Когда смотришь, даже приятно. Я считаю, картина хорошая.
– А некоторые считают, что, если пририсовать очки, будет лучше, – наблюдая за ней, сказала Агата.
– Дураки они и ничего не понимают. Короли очки не носят. А это король.
– Да, но кто-то все равно нарисовал ему очки.
– Пусть он попробует моим коровам очки нарисовать – я его убью!
– Как ты думаешь, кто мог это сделать?
– Не знаю, – равнодушно ответила Панталоша. – Может, Нуф-Нуф?
– Вряд ли.
– Тогда, наверно, тот же, кто Нуф-Нуфу зеркало разрисовал. Не знаю. Но точно не я. Ну так что, можно я возьму еще картонку и краски? Мисс Эйбл нравится, когда я рисую.
– Поднимись ко мне в комнату, там в шкафу много картонок, можешь взять себе одну поменьше.
– А я не знаю, где ваша комната.
Агата, как могла, объяснила.
– Ладно. Если заблужусь, буду орать, пока кто-нибудь не придет. – И Панталоша потопала к двери.
– Да, кстати, – остановила ее Агата. – Ты знаешь, что такое «изюминка»? Когда-нибудь видела?
– Детское печенье? Знаю, а что? – Панталоша оживилась.
– Нет, я говорю про такой резиновый мешочек… Если на него сядешь, раздается громкий звук.
– Какой звук?
– Неважно, – устало сказала Агата. – Бог с ним.
– Вы сумасшедшая, – коротко заявила Панталоша и ушла.
– Может быть, – пробормотала Агата. – Что кто-то сошел с ума, это факт.
IV
Все то утро она работала только над фоном. После обеда сэр Генри позировал полтора часа с двумя перерывами. В течение всего сеанса он не сказал ни слова, хотя часто вздыхал. Агата писала руки, но сумела ухватить лишь их общий тон и форму, потому что сэр Генри то и дело нервно шевелил пальцами и вообще вел себя неспокойно. Перед самым концом сеанса вошла Миллеман, извинилась перед Агатой и что-то шепнула ему на ухо.
– Нет-нет, – сердито возразил он. – Обязательно завтра. Позвони еще раз и так и передай.
– Он говорит, завтра ему очень неудобно.
– Меня это не касается. Позвони снова.
– Хорошо, папочка. – Миллеман послушно кивнула.
Когда она ушла, Агата, видя, как он все больше нервничает, сказала, что на сегодня хватит и что Седрик предложил временно заменить его, пока она будет писать плащ. Сэр Генри с явным облегчением удалился. Недовольно ворча, Агата соскребла с холста руки и снова взялась писать задний план. Он представлял собой условный рисованный пейзаж. Подернутый изморозью лес – большое темное пятно, очерченное крупными мазками, – четко выделялся на мерцающем фоне холодного ночного неба. Монолитные валуны, обозначавшие колодец на втором плане, она изобразила перемежающимися густыми тенями. Агата работала большой кистью, и каждый широкий мазок, подытоживая ее мучительные раздумья, рождал на холсте конкретные формы. «Решение найдено верно, хотя Анкредам задний план, конечно, покажется странным и незаконченным, – подумала она. – Если кто из них и поймет, то разве что Седрик и Панталоша». Едва она пришла к этому заключению, как Седрик собственной персоной выпорхнул из-за кулис: без всякой меры и совершенно без необходимости загримированный, он прыгающей походкой прошелся по сцене, так и сяк демонстрируя на себе алый плащ.
– Вот и я! – закричал он. – О, эта мантия на моих хрупких плечах! О, этот символ высокой трагедии! До чего волнительно и упоительно! Итак, в какую встать позу?
Но Агате даже не понадобилось ему показывать. Крутанувшись на месте, он замер и ловко перекинул плащ через плечо – все, как требовалось. Наблюдая за ним, Агата в радостном предвкушении выдавила на палитру несколько маслянистых змеек яркой алой краски.
Седрик оказался прекрасным натурщиком. Рельефные складки плаща на нем точно окаменели. Агата работала, не проронив ни слова, и так часто задерживала дыхание, что у нее заложило нос.
– Милейшая миссис Аллен, – наконец робко подал голос Седрик. – У меня чуточку свело ногу.
– Ой, извините, – сказала Агата. – Вы просто молодец. Вам, конечно, пора отдохнуть.
Прихрамывая, но все с тем же трагическим видом он спустился в зал и остановился перед мольбертом.
– Как все потрясающе точно. Сногсшибательно! Нет, правда, это же настоящий театр… И Старец, и весь этот кошмарный Шекспир – какой органичный сплав, сколько экспрессии, и вообще! Мне даже страшно.
Он устало сел и начал, как веером, обмахиваться краем плаща, который предварительно аккуратно расправил на спинке кресла.
– Пока я там стоял, мне так хотелось с вами посплетничать, вы себе даже не представляете. У нас тут сейчас та-а-кие интриги!
Агата, сама еле стоявшая на ногах от усталости, закурила, опустилась в соседнее кресло и стала придирчиво рассматривать написанное. Но при этом не без интереса прислушивалась к болтовне Седрика.
– Прежде всего, – начал он, – должен вам сообщить, что Старец и в самом деле послал за поверенным. Представляете, что творится в доме! Фракции, группировки, в каждом углу шепчутся. Прямо семнадцатый век, выборы папы римского. Первый вопрос, конечно, его брачный контракт. Как по-вашему, сколько потребует себе наша крошка Соня? Я чуть ли не на коленях пытался из нее вытянуть, но она скрытничает и вообще ведет себя как этакая гранд-дама. Но ведь все равно понятно: сколько бы ей ни досталось, оно же не из воздуха возьмется. До недавних пор фаворитом считалась Панталоша. Ей предназначалась буквально сказочная сумма, чтобы со временем малютка стала завидной партией. Но сейчас, по нашему общему убеждению, за свои милые проделки дитя будет дисквалифицировано, и к финальному заезду ее не допустят. Так что, возможно, главный приз достанется Соне. Ну и конечно, Поль с Фенеллой выбыли начисто. Лично я, – Седрик скромно хихикнул, но глаза у него холодно сверкнули, – питаю надежду, что мне теперь кое-что улыбается. Как мне кажется, у меня все в порядке, хотя кто знает. Старец меня попросту терпеть не может, а порядок наследования в роду Анкредов полная нелепость. Сто лет назад кто-то из предков закрепил правила раздела наследства, и в результате я могу получить только этот кошмарный дом и ни гроша на его содержание. Как бы то ни было, Соню я твердо переманил на свою сторону.
Он потрогал усики и снял с ресниц комочек туши.
– Я специально загримировался, – отвлекаясь от главной темы, пояснил он. – Чтобы войти в образ и каждую складочку плаща наполнить трагедийным содержанием. А кроме того, краситься ведь так забавно.
Кокетливо помурлыкав, он продолжил:
– Томас, Дези и Дженетта вольются в наши ряды в пятницу. День рождения уже в субботу, вы не забыли? Воскресенье как Старец, так и Старший Долгожитель проведут в постели: один будет страдать после гастрономических излишеств, а второй – приходить в себя после субботнего марафона. Все остальные, несомненно, посвятят этот день взаимным упрекам и обвинениям. По общему мнению, гвоздем программы в юбилейный вечер будет оглашение нового завещания.
– Господи! – ужаснулась Агата. – Но это же…
– Да-да, – перебил Седрик. – Уверяю вас, так и будет. Почти наверняка. Старец всегда публично знакомит нас с каждой новой редакцией. Это же такая выигрышная мизансцена – устоять он не может.
– А как часто он меняет условия завещания?
– Я не подсчитывал, – помолчав, признался Седрик. – Но в среднем, думаю, раз в два года. Правда, последние три года Панталоша стабильно лидировала. Пока она умела только гулькать и пускать пузыри, ее сюда привозили редко, и Старец ее обожал, да и она, к несчастью, души в нем не чаяла. Полина должна проклясть тот день, когда, по ее же настоянию, школу перебазировали в Анкретон. На последней читке я был в величайшей немилости, и мне определили самый скудный минимум. Вторым после Панталоши значился дядя Томас. По тем соображениям, что, мол, он еще, может быть, женится и родит сына, а я, естественно, сохраню обет безбрачия и сам откажусь от Анкретона, который будет висеть на моей нежной шейке, как жернов. Хитро придумано, верно?