Что ж, грубоватый, вульгарный юмор этих шуток вполне в ее характере. Ну а если с минимальной долей вероятности – Агата неловко усмехнулась – предположить, что у мисс Оринкорт вызывали недовольство те повышенные знаки внимания, которыми сэр Генри так щедро осыпал гостью? А вдруг она вообразила, что сеансы давали отличную возможность еще дальше развить весь этот флирт с похлопыванием по руке и пожиманием локотка?
– Чушь, – ворочаясь, пробормотала Агата. – Нашла о чем думать среди ночи!
Нет, эта гипотеза, конечно, притянута за уши. Наверно, просто какая-нибудь старуха горничная выжила из ума и занялась глупостями. «Или Баркер», – засыпая, подумала Агата. Стук дождя и шорохи ветра постепенно превращались в какие-то фантастические звуки. Ей снилось, что из темноты к башне устремились самолеты. Уже почти над ее головой они вдруг превратились в зеленых коров, лукаво подмигнули и с игривой ужимкой Седрика начали вываливать на нее мягкие бомбочки, отчетливо приговаривая: «Плюх, плюх, дорогая миссис Аллен».
– Миссис Аллен! Дорогая миссис Аллен, умоляю, проснитесь!
Агата открыла глаза. У кровати стояла Фенелла; полностью одетая. В жидком свете раннего утра лицо ее казалось холодным и совсем белым. Пальцы у нее то сжимались, то разжимались. Уголки рта были опущены вниз, как у готового расплакаться ребенка.
– Господи, ну что еще?
– Я решила, лучше уж пойду и скажу вам. Никто больше не хотел. Они все обезумели. Поль не может оставить свою мать одну, а моя мама пытается успокоить тетю Дези, потому что у той истерика. Мне так страшно, я должна с кем-нибудь поговорить.
– А в чем дело? Что случилось?
– Дедушка… Баркер понес ему чай. И увидел. Он там лежал. Мертвый.
III
Когда в доме, где случилось горе, находится посторонний, его можно только пожалеть. Чувство одиночества, ощущение, что своим присутствием ты мешаешь людям целиком отдаться скорби и что они бы с радостью от тебя избавились, – все это низводит человека до такого униженного состояния, что он с трудом подавляет желание извиниться. И если не найти себе какое-нибудь полезное дело, это состояние лишь усугубляется, поэтому Агата отчасти даже обрадовалась, что Фенелла пришла к ней за утешением. За ночь дрова в камине догорели, и, кинув на тлеющие угли несколько поленьев, она попросила дрожавшую как от озноба Фенеллу раздуть огонь, сама же тем временем умылась, оделась и, когда девушка дала наконец волю слезам, выслушала ее путаный монолог, главной темой которого был разрыв Фенеллы с дедом.
– Как ужасно, что мы с Полем его обидели. Мы себе никогда не простим. Никогда!
– Успокойтесь, – сказала Агата. – При чем здесь это? Вы с Полем имели полное право так поступить.
– Да, но мы вели себя жестоко. Вы же не станете отрицать. Мы его безумно огорчили. Он сам говорил.
Да, сэр Генри говорил это неоднократно и с большим пафосом. Но сейчас не время было намекать, что он не столько расстроился, сколько обозлился. Агата попробовала другую тактику.
– Мне показалось, он с вашим решением уже примирился.
– А вчера вечером! – Фенелла вновь зарыдала. – Когда я подумаю, что мы про него говорили вчера вечером! В гостиной, после того, как вы ушли к себе. Все, кроме моей мамы и Поля. Тетя Милли сказала, что, наверно, у него будет приступ, а я сказала, что мне наплевать, что пусть хоть умрет. Да, так и сказала. А он все это чувствовал! Мы до того жестоко преподнесли ему нашу помолвку, что он вычеркнул из завещания и нас с Полем, и маму, и тетю Полину. Значит, мы его обидели и он переживал!
«Завещание! – вспомнила Агата. – Боже мой, ну конечно. Завещание!..»
– Фенелла, он был уже старый человек. К мне думается, впереди его ждало не слишком радужное будущее, вы согласны? Может, не так и плохо, что он умер сейчас, когда ему казалось, что он все так прекрасно решил. У него был замечательный юбилей.
– Да, и чем он кончился?!
– Что? А, вы про это. Да, действительно.
– Скорее всего, его погубил ужин, – продолжала Фенелла. – Эти горячие раки… Не я одна, мы все так думаем. Доктор Уитерс его предупреждал. И ведь никого даже не было рядом. Он поднялся к себе один – и умер.
– А доктор Уитерс уже?..
– Да. Он был. Баркер сообщил тете Милли, и она позвонила Уитерсу. Он говорит, острый приступ гастроэнтерита. Говорит, должно быть, все случилось вскоре после того, как он ушел наверх. А мы в это время – страшно даже подумать! – говорили про него в гостиной ужасные вещи. Все, кроме Седрика. Он только потешался над нами и злорадствовал. Гаденыш! Небось и сейчас злорадствует.
Где-то вдалеке задребезжал гонг.
– Спускайтесь завтракать, – сказала Фенелла. – Я на еду смотреть не могу.
– Так не годится. Выпейте хоть чашку кофе.
Фенелла судорожно схватила Агату за локоть.
– Знаете, почему вы мне так нравитесь? Потому что вы нисколько не похожи на всех нас. Хорошо, я тоже пойду.
Скорбящие Анкреды – о таком зрелище страшно было даже подумать. Полина, Дездемона и Миллеман уже успели найти в своем гардеробе черные платья, и Агата, лишь войдя в столовую, сообразила, что машинально надела красный свитер. Она пробормотала положенные в таких случаях и мало что выражающие слова сочувствия. Дездемона молча сжала ей руку и отвернулась. Полина залилась слезами и, повергнув Агату в оторопь, взволнованно ее поцеловала. Было непривычно видеть, что Миллеман не улыбается и сидит мертвенно-бледная. В столовую вошел Томас. В глазах у него была растерянность.
– Доброе утро, – поздоровался он с Агатой. – Ужас, правда? До меня пока даже как-то не доходит. Остальные вроде бы уже осознали. Плачут и так далее, а я не могу. Бедный папочка! – Он взглянул на сестер. – Вы ничего не едите. Полина, что тебе положить?
– Ах, Томас! – Полина красноречиво махнула рукой.
– Наверно, потом мне тоже кусок в горло не полезет, но сейчас я все-таки поем. – Он сел рядом с Агатой. – Как повезло, что вы успели закончить портрет. Бедный папочка!
– Томми, – укоризненно выдохнула Полина.
– Но ведь правда повезло, – с мягкой настойчивостью сказал он. – Папочка тоже был бы доволен.
Вошел Поль, и почти сразу за ним – Дженетта, одетая в обычный твидовый костюм. К радости Агаты, они оба, как и Томас, говорили без трагических интонаций.
Миллеман начала рассказывать, как узнали, что сэр Генри умер. По ее словам, в восемь утра Баркер, как обычно, понес сэру Генри чашку разбавленного молока. Подойдя к его комнате, он услышал, как мяукает Карабас. Едва Баркер открыл дверь, кот стрелой вылетел за порог и помчался по коридору. Баркер решил, что сэр Генри забыл вовремя его выпустить, и удивился, как это Карабас не разбудил его своим мяуканьем.