Между тем администрация тюрьмы предусмотрительно перетасовала охранников, и тот из них, через которого удалось наладить связь с товарищами на воле, оказался вне поля зрения коммунистов. Таким образом, обещанное свидание было единственной возможностью восстановить эту связь, сообщить о зверском произволе тюремщиков. Вот почему было решено немного повременить с организацией нового протеста. К тому же заключенным стало ясно, что тюремщики чем-то напуганы. Коридорные теперь как должное воспринимали обычную форму приветствия вместо казарменного «здравия желаю», словно не они пускали недавно в ход резиновые дубинки за отказ подчиниться этому их требованию.
Дежурные охранники прикидывались «козлами отпущения», подневольными стрелочниками. Те же охранники, которые не так давно еще измывались над ними, отмалчивались, явно избегали попадаться на глаза подвергшимся избиению…
Узникам было неясно, чем вызваны эти перемены в поведении тюремщиков — то ли свыше их одернули, сочтя за благо временно ослабить режим, не разжигать страсти, то ли сами они остепенились в ожидании расследования, а может быть, просто хитрят и исподволь готовят новую расправу…
Илья Томов воспринял весть о предполагаемом свидании с родными со смешанным чувством: радовался за товарищей и грустил от сознания, что к нему никто не придет. «Мать не знает, что разрешены свидания, — размышлял он, — да и нет у нее денег на поездку. А отец и сестренка, очевидно, где-то рядом с тюрьмой живут, но они ведь не знают, что я здесь…»
Время от времени Илью отвлекали едва уловимые позывные тюремного «телефона» — постукивание по отопительной трубе, — но встать и послушать, о чем говорили заключенные, он не мог: болело все тело, кружилась голова, туман застилал глаза. Мучительно было шевельнуть даже губами, они кровоточили и распухли. Томов помнил только, как его повалили на пол и как Мокану ударил его по голове и лицу своими боканками, подбитыми подковками и ребристыми гвоздями… Что было потом, что с ним делали дальше, он не мог припомнить. Очнулся, когда его притащили в карцер. Свое пребывание там он тоже смутно помнил. Было страшно, нестерпимо больно, жутко. Запомнил, как его притащили в камеру и бросили на койку. Острая боль постепенно пробудила сознание, но не позволяла ему сдвинуться с места.
И только на следующий день уголовники, разносчики пищи, по приказу дежурного охранника помогли ему подняться и умыться. С трудом проглотил он несколько ложек баланды. До остального не дотронулся. Кровоточили десны, ныли челюсти.
Незадолго до полудня дверь камеры раскрылась и незнакомый охранник скомандовал:
— Встать!
Илья не успел выполнить команду, как на пороге появился полицейский чин в строгом черном мундире без излишних украшений.
В сухопаром, с желтым, осунувшимся лицом человеке Томов узнал инспектора сигуранцы Солокану. От неожиданности Илья растерялся, не поздоровался с гостем.
Солокану не обратил внимания на этот промах заключенного, молча прошел в камеру. Коридорный прикрыл за ним дверь и остался по другую ее сторону.
— Добрый день, господин инспектор! — опомнившись, сказал Томов.
Солокану не удивился запоздалому приветствию. Напротив, оно произвело на него положительное впечатление. Задав несколько обычных вопросов, Солокану замолчал, уткнулся взглядом в пол и лишь изредка поглядывал на заключенного, словно изучал его. Упорное молчание инспектора показалось Илье зловещим. Он решил, что гость проводит над ним какой-то «особый эксперимент» с целью заставить его против воли сказать все как есть, стать предателем…
При этой мысли кровь прилила к голове. С жгучей ненавистью смотрел Илья Томов на полицейского и думал только о том, чтобы устоять против любых, самых изощренных способов, какие этот изверг надумал применить, чтобы дознаться истины.
Долго длилась тягостная тишина. Видимо, это встревожило стоявшего за дверью дежурного. Он приподнял задвижку, заглянул в глазок и тут же отпрянул, хлопнув задвижкой. Солокану возмутился:
— Сержант!
Дверь моментально открылась.
— Я, господин инспектор! — отчеканил испуганный охранник.
— Пока я здесь, не подходите к двери камеры! — сдерживая гнев, приказал Солокану. — Идите.
Кованые боканки охранника с торчавшими из них изогнутыми, как клепки разбухшей бочки, ногами в черных обмотках звонко щелкнули. Он осторожно закрыл дверь, словно та была из хрупкого стекла.
Ни единого слова Солокану больше не проронил, сидел почти не шевелясь и все чаще останавливая пристальный взгляд на обезображенном побоями узнике. Илье казалось, что инспектор хочет объявить ему суровый приговор, но почему-то медлит, чего-то выжидает, рассчитывает выведать еще что-то.
Инспектор опустил руку в карман. Томов заметил это и сразу насторожился, подумав, что Солокану хочет достать оружие. Невольно он отвернулся и в этот момент услышал слабый щелчок. Илья вздрогнул. Пистолет? Без суда? За что же? Хотя от них всего можно ожидать…
— Закури, — предложил Солокану, протягивая раскрытый портсигар.
Илья недоверчиво взглянул на инспектора: мелькнула мысль, что сигарета необычная, пропитана расслабляющим волю веществом…
— Не куришь? — продолжая держать портсигар, спросил Солокану.
— Нет, — едва слышно, неуверенно ответил Томов.
— В таком случае, — закуривая, неторопливо сказал Солокану, — расскажи, кто твои родители, зачем приехал в Бухарест, какие планы строил на будущее.
Илья коротко рассказал все, умолчал лишь об участии в подпольной работе.
— В партию коммунистов давно завлечен?
— Я никогда не состоял и не состою ни в какой партии.
— Почему же здесь ты присоединился к коммунистам?
— Мне не известно, коммунисты они или нет. А присоединился к ним потому, что не хотел нарушать справедливый порядок, установленный заключенными… Вот и все.
— А если бы это были уголовники? У них тоже свои порядки… Тогда как бы ты поступил?
— Уголовники? Преступники… А эти, как я теперь понял, борются с преступлениями и добиваются справедливости…
— Понятно! Значит, ты коммунист.
— Нет, господин инспектор Солокану, я не коммунист. Я не знаю, чего они добиваются там, за тюремной стеной, а здесь они ведут себя геройски…
— Хватит! — прервал его инспектор. — Откуда тебе известна моя фамилия? В первый день на допросе ты назвал ее. Помнишь?
— Конечно, помню…
И он рассказал, что находился в диспетчерской гаража «Леонид и К°» вместе с Захарией Илиеску, когда механика вызвали к главному инженеру. Вслед за ним и он хотел было выйти из диспетчерской, но услышал, как за дверью Илиеску сказал кому-то: «Да, господин инспектор, это я. Добрый день!» И тотчас же последовал ответ: «Сию же минуту уходите из гаража… Вас должны арестовать…»
— После этого Илиеску исчез, — продолжал Томов. — Полиция тщетно его разыскивала по всему гаражу. Вот как это было. Я никому не рассказал об этом случайно подслушанном разговоре, но не переставал удивляться тому, что какой-то полицейский инспектор помог механику Илиеску избежать ареста… Через несколько дней меня арестовали, и на допросе я услышал ваш голос. Он показался мне очень знакомым, но, где я его слышал, вспомнить не мог. А вот когда вы приказали господину подкомиссару Стырче: «Сию же минуту пошлите людей на обыск», — я сразу вспомнил. Это было сказано с точно такой же интонацией, как и тогда в гараже, да и слова почти те же… Конечно, я не сразу поверил в правильность своей догадки. Но все, что я тогда увидел и услышал, подтверждало ее. Ваши подчиненные называли вас «господин инспектор». В свое время я читал в газете об убийстве дочери инспектора сигуранцы Солокану и, увидев черную ленту на лацкане вашего пиджака, решил, что вы и есть тот самый инспектор Солокану. И, как видите, не ошибся… Вспоминается мне также один разговор с механиком Илиеску, который тоже подтверждает догадку о том, что именно инспектор Солокану предупредил его об аресте…