— Однако, — продолжал уже с серьезной миной на лице комиссар Рафтоппуло, лукаво взглянув на Томова, — постановление предписывает господину Томову находиться под постоянным надзором государственной сигуранцы города Болграда, в связи с чем ему надлежит впредь два раза в неделю — по вторникам и пятницам — отмечаться в полиции… Господину Илие Томову запрещается заниматься политикой, запрещается выезжать за пределы города, запрещается отлучаться из дома от двадцати трех до шести часов, запрещается посещать собрания, запрещается собираться…
Запрещениям, казалось, не будет конца. Затем последовали предупреждения и угрозы о применении санкций в случае нарушения постановления сигуранцы. Наконец Томову предложили засвидетельствовать собственноручной подписью «согласие с постановлением», «отсутствие возражений», «принятие к сведению порядка отметки в полиции», обязательство «соблюдать правила для поднадзорного» и снова «отсутствие претензий к сигуранце государства и государственным служащим», «хорошее обращение» и многое другое…
Илья читал, расписывался и все еще сомневался в том, что его выпустят. Когда же Рафтоппуло произнес: «Вы свободны, господин Томов! Можете идти», — от радости Илья чуть было не сказал «спасибо», но вовремя спохватился и только сдержанно кивнул головой.
Странное ощущение испытал Томов, когда вышел за ворота полицейского участка. Умом и сердцем он радовался обретенной свободе и вместе с тем испытывал какую-то неловкость, словно его лишили чего-то, ставшего привычным. Ему казалось, что кто-то все еще сопровождает его, что вот-вот он услышит окрик-приказ идти быстрее или медленнее, повернуть влево или вправо, остановиться или встать лицом к стенке… Он шел медленно, неуверенно, хотя ему хотелось скорее, как можно скорее увидеть мать и деда, шел не оборачиваясь, хотя хотелось убедиться в том, что он действительно свободен и никто не следит за ним по пятам.
Стиснув зубы и сжав кулаки, Илья заставил себя ускорить шаг и, когда дошел до калитки дома, не выдержал, обернулся. Кругом ни души! Над головой огромный простор безоблачного неба!.. С облегчением глубоко вздохнув, Илья рывком открыл калитку и вбежал во двор…
В то время, когда в полицейском участке Илью Томова освобождали от кандалов, фотографировали, допрашивали и оформляли расписки, прежде чем отпустить домой, завсегдатаи кофейни «Венеция», среди которых был уже и господин Гаснер, все еще продолжали на все лады комментировать появление в городе закованного в кандалы земляка.
Мануфактурщик торжествовал:
— Теперь его поведут в Измаил!.. Этапом!
— Почему вдруг в Измаил? Он же, говорят, набедокурил в Бухаресте?
— Будто вы не знаете, что в Измаиле острог! Потому его и поведут туда!
— Вы так думаете?
— А вы как думаете? Повезут в фаэтоне на курорт в Будаки? Ему и так обеспечен отдых… за решеткой!
— Почему все-таки вас так волнует судьба этого парня, господин Гаснер? — вмешался в разговор дотошный старикан, владелец соседней с «Венецией» цирюльни. — Неужели все еще помните, как он «отбрил» вас по щеке?
Гаснер не успел открыть рот, как кто-то с явным намерением вывести мануфактурщика из равновесия — поправил старикана:
— Да нет же! «Отбрил» — не то слово! Один извозчик был свидетелем этой сцены и говорил, что молокосос Томов просто-напросто съездил по морде господину Гаснеру! Разве вы этого не знали?!
— Хорошо, хорошо! — задыхаясь от гнева, прохрипел Гаснер. — Можете еще вспомнить, как мясник сказал, что босяк рубанул по ряшке, и прочее, и прочее… Все это я уже не раз слышал, и меня это не волнует. Ни капли! И между прочим, на вас бы он руку не поднял. А знаете почему? Нет? Так я вам скажу: потому что, как говорят, рыбак рыбака видит издалека… Да-да! Он бунтарь, дед его бунтарь, и все, кто с ними, хотят они этого или не хотят, такие же бунтари! Как, между прочим, и наш типограф… Он их давнишний приятель!
— Рузичлер?
— Вы не ошиблись! — охотно подхватил мануфактурщик, стараясь переключить разговор на другую тему. — Именно он хотел взять этого босяка в свою типографию и сделать из него печатника!.. А как вы думаете — для чего? Очень просто! Чтобы этот бунтарь мог печатать большевистские прокламации и подбивать людей на…
— Тс-с, тише! — прервал его цирюльник. — Рузичлер как раз идет сюда…
Гаснер замолчал, но ненадолго. Он убедился в том, что типограф только здесь узнал о появлении сына Томовой в кандалах и под конвоем жандармов, и наслаждался, видя, как удручающе подействовало на него это сообщение. С того памятного дня, когда типограф был у него дома и ушел, изругав его последними словами, они не здоровались и не разговаривали друг с другом. Теперь желая еще больше огорчить своего обидчика, Гаснер снова стал петушиться, переходить от одного к другому и нарочито громко восклицать:
— Так вы понимаете, что его ждет? Он уже получит то, что до сих пор никому не снилось! Сейчас другое время — война! И уж как-нибудь я знаю, что говорю, поверьте мне!
Увлекшись, Гаснер не заметил, что типограф давно уже покинул кофейню и вряд ли слышит его пророчества…
Дома Илья не успел еще рассказать матери и деду, что отныне он будет жить в Болграде под надзором полиции, как раздался стук в дверь. Тревожно забилось сердце Ильи. Испуганно прижалась к груди сына мать. И только дед, сурово нахмурив брови, после короткого раздумья громко спросил:
— Кто там?
Это был типограф Рузичлер. Он стоял на пороге в полном недоумении.
— Илюшка?!
— Да, господин Рузичлер… Здравствуйте!
Типограф с распростертыми руками бросился к Илье, обнимал и тискал его, жал руку и хлопал по плечу…
— Так мне же сейчас сказали в кофейне, что тебя привели жандармы, как последнего преступника, закованного в кандалы!
— Все верно… Но, как видите, освободили.
— Совсем?
— Надеюсь…
Рузичлер смотрел на Илью, словно не верил ни глазам, ни ушам своим, и снова стал обнимать его.
Илья впервые за долгое время рассмеялся. Но тут же посерьезнел.
— Большое спасибо вам, господин Рузичлер, за помощь, которую вы оказали здесь моим, — сказал он, освободившись наконец из объятий типографа. — Я этого никогда не забуду и, как только подыщу работенку, начну постепенно…
Рузичлер не дал ему договорить:
— Брось ты чепуху городить! О чем говоришь? Как тебе не стыдно! Чепуха все это!..
— Нет, не чепуха! — вмешался старик Липатов. — Наша вам сердечная благодарность, господин Рузичлер. Вы и ваша жена сделали для нас много доброго… Очень много!
— Перестаньте! И слышать не хочу, — отмахивался типограф. — Илюшка на свободе! Вот что важно!
— Тоже верно, — согласился старик Липатов, сворачивая на радостях цигарку. — А то я уж подумывал, доживу ли до такого дня…
— Ого! — весело воскликнул Рузичлер. — Я уверен, что вы еще будете встречать в нашем городе и других… Вы понимаете, Илья Ильич, о чем я говорю… Пора бы им подумать и о нас с вами…
— Пора бы давно… — ответил Липатов и, сам того не замечая, выпрямился, глаза его блеснули, лицо, и без того всегда серьезное, стало суровым. Резким движением он зажег спичку, прикурил, глубоко затянулся…
Рузичлер взял Илью за руку и, не отпуская ее, спросил:
— А знаешь, с кем на днях мы вспоминали тебя?
— Меня? С кем?
— С отцом твоего дружка!..
— Какого дружка?
— Хорошенькое дело — «какого дружка?». Отцом Хаима! Старика Волдитера не знаешь?
— Конечно, знаю. А что с Хаимом? Хороший парень, только, думается, напрасно мотнул в Палестину… Как он там живет?
— Хаим там создает «великий национальный очаг»!.. По-еврейски это называется «манэ цурес»… Ты знаешь, что это такое? Мои беды… или еще что-то в этом роде. А отец его тут еле перебивается с дочерью. Письма он получает редко, и хорошего в них, видимо, мало. Правда, однажды он порадовался, когда Хаим сообщил, что женился…