Проснулся Гранин лишь к концу дня, часа в четыре пополудни. Сон был глубокий, но тяжелый, ватный какой-то, как обморок, как беспамятство. Но, быть может, такой сон ему и был нужен. Что-то снилось ему, или мнилось, какие-то темные массивы и формы возникали из сумрака сознания, наплывали, медленно вращаясь и перемешиваясь, наваливались своей ошеломительной громадой, но в последний момент раздавались в стороны и там исчезали за гранью видимого и определенного, чтобы тут же быть замененными другими, подобными. Порождения тьмы. Впечатление от сна осталось тяжелое, но не слишком гнетущее. Наверное, потому, что, как не без оснований думал Гранин, все мы сами суть порождения тьмы, и поэтому умеем мириться с ее неизбежным существованием и постоянным присутствием где-то рядом, даже всего лишь на расстоянии вытянутой руки.
Перевернувшись на спину, Гранин довольно долго еще продолжал лежать на кровати, до тех пор, пока не определил окончательно, что над его головой и перед глазами реальный потолок комнаты, а не сумрачный и тяжелый эгрегор его сна. Утро, как он помнил, было солнечным, солнечные блики на потолке указывали на то, что вечер, очевидно, будет ему под стать. Это обстоятельство позволило мысленно связать воедино цепочку дня, преодолев провал длиной в сон. Самое время теперь было решить, чем заняться в те свободные пару дней, которые были у него в запасе. Неожиданно Гранин почувствовал, что что-то неудобное и настырно неприятное острым углом врезалось куда-то в пах. Он вспомнил, что оставил в кармане телефон, и теперь, после нескольких переворотов в кровати, аппарат занял там явно нелояльную по отношению к владельцу, а по сути, к своему господину, позицию. Кряхтя, извлек телефон из кармана и включил, проверяя наличие пропущенных вызовов. Мигнув зеленым пузырем глаза, телефон сообщил, что таковых на сегодня нет. "Странно, никто мне не звонит, никто меня не хочет", - пробормотал заслуженный артист. Неожиданно ему сделалось обидно, что вот так сразу о нем все забыли, а следом, откуда ни возьмись, на него свалилось одиночество, такое острое, что похолодели руки. Прерывая этот психологический беспредел на корню и в зародыше, Гранин вскочил с кровати.
Зайдя в ванную, он открыл кран и плеснул несколько пригоршней теплой воды в лицо. Стянул с вешалки сиротливо висевшее на ней белое махровое полотенце, большое и толстое, почти негнущееся, фантомное воспоминание о турецкой гостинице. А оно, кстати, возможно, оттуда и приехало, что-то такое он припоминал... Или ему так казалось, что припоминал, потому что хотелось, чтобы так было. Это воспоминание - реальное или мнимое - связывало его, делало сопричастным той радостной и беззаботной жизни, которая в данный момент была ему недоступна, по разным причинам, но возвращения которой он жаждал. Он закрыл глаза и погрузил лицо в эту махровую фантазию, но вместо ожидаемого привета из воображаемой стороны он ощутил тонкий, сладковатый запах затхлости. Все-таки эта квартира мало использовалась по назначению, а именно - для жизни. Так, редкие и непродолжительные наскоки, когда возникала необходимость побыть одному и счистить с себя, насколько это было возможно, суетную шелуху. Но прятаться в таком месте, о котором мало кто знал, от одиночества, конечно, было чистым безумием. Хотя, кто же предполагал, что оно накроет его именно здесь, на этом необитаемом острове?
На кухне он открыл окно, чтобы разбавить застойный воздух живым, вольным, и постоял некоторое время , прижавшись виском к откосу и заглядывая во двор с высоты седьмого этажа. Жизнь по ту сторону стекла неторопливо, но текла своим чередом, ее живые признаки можно было разглядеть повсюду. Чего нельзя было сказать о пространстве за его спиной.
Словно подслушав мысли артиста, в углу включился и загудел холодильник. "Спасибо, - мысленно поблагодарил его Гранин за солидарность, - но ведь я , если честно, не это имел в виду. Я не про движение механизмов, я о душе".
А что о душе? Вот, вот. Наконец он подобрался к главному. Что-то с ней не так, с душой. Высохла она, что ли, растрескалась, как поле в засуху, и не родит уже ни радости, ни удовольствия, ни удовлетворения, не дает чувства корней, будто они навсегда высохли и отпали, а вместе с ними пропало и знание того, зачем все и для чего. Вот! Зачем! Главный вопрос. Не зная ответа на него, не ответишь и на следующий: куда дальше? То есть, цепочка такая, сначала зачем, потом что и дальше куда. Но у него было такое чувство, будто ветер давно уже оторвал его от той почвы, которая его питала, и словно перекати поле, помимо его воли несет неведомо куда, руководствуясь одной лишь своей ветреной прихотью. Вот с этим со всем ему и хотелось разобраться. Что за ветер, откуда дует? И как уговорить или вынудить его дуть куда нужно? Но, буквально, разбираться следовало постепенно, поступательно, не наваливаясь на себя сразу и всем весом. Все-таки, он думал о себе, как о человеке, у которого есть еще перспективы, во всех сферах, и это было кое-что. Кое-что! Это было, между прочим, главное.
Ему стало зябко, и он закрыл окно. Чтобы оживить атмосферу и связать ее с собой и своим в ней нахождением, он принялся варить кофе. Из наличных запасов: в ящике нашлась почти полная пачка Жардин. Сахара, правда, не было от слова совсем, но это не важно, не существенно, ведь у него было еще сладкое десертное вино. Что подразумевало, что сначала он выпьет кофе, а вино уже на десерт. Хотя... На самом-то деле никто ведь не возбраняет совместить оба, так сказать, блюда. Там, как говорится, видно будет. Как пойдет.
Сняв кофе с плиты, он сходил в большую комнату, в залу, как называют ее соотечественники, там он прежде всего распахнул задернутые, как и в спальне, шторы, наладив таким образом, как ему подумалось, прямую связь с космосом. Хотя, что космос? Разве от него можно укрыться за занавесками? Фикция все, самообман. Потом расчистил журнальный столик. Ну, как расчистил? Смахнул все на пол, под стену, заодно протерев пыль попавшейся под руки газетой. Забавная картинка там, в газете. Точней, была забавной, казалась ему такой раньше. Раньше было краше! Раньше было... Туда ее, под стол!
За одну ходку принес из кухни две чашки, бутылку с вином и кофейник. Есть все еще не хотелось, поэтому решил пока ограничиться этим. Сел в низкое кресло, взял с подлокотника пульт и включил телевизор. Сразу настроил на какой-то спортивный канал и убрал звук. Журнальный столик был низким и длинным, как любил он повторять, не совсем журнальным. Откинувшись на спинку, он положил ноги на дальний край стола, обозначив тем самым его другое предназначение. Было удобно, прямо так, как надо. И все, что нужно, оказывалось под рукой. Налив в чашку кофе, он осторожно поднес к губам темный, почти черный напиток. Горячо! И горько. Ничего, зато так аромат сильней.
На самом деле, он опасался этого момента, когда суетная деятельность, исчерпав себя, затихнет, и он останется один на один с собой, поэтому подсознательно тянул и тянул время. Тем не менее, этот момент наступил. И время разом остановилось. Получилось, как с тем катером, который резко тормозит на полном ходу, и его накрывает сзади им же самим поднятой и настигшей его волной. В его случае это была волна воспоминаний и всего того, что он натворил раньше, того багажа, который он все нес и нес за собой, и с чем, собственно, ему и предстоит как-то сейчас разобраться. Нет, можно, конечно, оставить все, как есть, но это ведь не выход и не спасет. Волна все равно догонит, и накроет, и выбраться из-под нее в этом случае уже будет невозможно.