А вот пример иного свойства. В 1924 г., как помнит читатель, Раймонд Дарт открыл первого австралопитека. Связывание этого примата с родословной человека вызвало угрожающие письма в адрес ученого. Как писал недавний директор Йерксского центра приматов профессор Джеффри Боурн, общий «климат для восприятия этого открытия был неподходящим». Боурн имеет в виду обстановку «обезьяньего процесса» и после него. Требовалось немалое мужество для оценки этого выдающегося открытия.
Крупнейший американский антрополог и приматолог Уильям К. Грегори саркастически описывал в 1927 г. новый вид фобии (боязни), распространившейся среди американской общественности. Он может быть назван, писал Грегори, «... питекофобия, или боязнь обезьян, особенно антропоидов, в качестве родственников или предков... Д-р Осборн и я пытаемся провести конкурирующую профилактику и терапию наших пациентов. Мой метод вкратце состоит в инокуляции пациента дарвиновской теорией происхождения человека. Метод проф. Осборна заключается в устранении причины — в упразднении обезьян или, точнее, в опровержении их претензии на тесное физическое и умственное родство с нами. Чувствительные души смогут теперь слышать слово «горилла» без содрогания». Примечательно, что эти слова У. Грегори привел в статье, посвященной его памяти, классик современной биологии Джордж Симпсон. Западный мир с трудом и нежеланием «принимал» существование человекообразных обезьян. Однако, даже приняв его, пишет американец Ю. Линден (1974 г.), Запад пытался объяснить это существование без подрыва традиционного мировоззрения «и без потери особых привилегий человека».
О трудностях создания первого питомника обезьян в США сообщал его организатор Роберт Иеркс. Он вспоминал, что, когда просил средства (конечно, в советах частных фондов и у отдельных благотворителей), возникало «два недоразумения», а фактически ему ставились два условия: во-первых, обезьяны должны были изучаться только как существующие биологические объекты (без какого-либо сопоставления с человеком), во-вторых, питомник не должен был стать центром «сбора сведений в поддержку дарвинизма». Добиваясь создания питомника в течение 15 лет, Р. Йеркс при обосновании своей программы в печати не упускал случая успокоить общественность, что исходит «из факта господствующего влияния религии и других социальных условий и институтов» на развитие знаний о жизни человекообразных обезьян.
Так что тот, кто хочет говорить о невинных «чудачествах», не оказавших воздействия на развитие науки, не может не задуматься над подобными фактами из истории приматологии. Даже в 50-х гг. в Музее естественной истории Нью-Йорка не было зала, посвященного происхождению человека. Когда одного из американских антропологов спросили о причине столь удивительного для такого научного учреждения пробела, ученый ответил: «Сенаторы не любят обезьян».
Нельзя согласиться и с укоренившимся на Западе мнением, будто негативное отношение к приматам в прошлом и затем к теории Дарвина объясняется карикатурным сходством обезьян с человеком. Дескать, это обстоятельство очень «раздражало» не только обывателя, но даже естествоиспытателей. Если в человеке действительно заложено инстинктивное, мистическое неприятие «карикатурного» сходства с ним обезьян, то почему это же самое сходство не «раздражает» людей сегодня, в период бурного развития приматологии, когда известно, что оно, сходство, гораздо больше, чем мы знали раньше?
Сами же апологеты церкви не раз давали свидетельства иных мотивов неприязни к обезьянам. Кардинал Меннинг в Англии объявил дарвинизм «скотской философией» и разъяснил почему: выходит, что «бога нет, а обезьяна — наш Адам». Российский профессор А. Тихомиров, считавший учение Дарвина «английской болезнью XIX в.», писал в 1912 г., что эволюционист, утверждающий животное происхождение человека, «вступает в прямую борьбу с христианством». Да это же всегда было очевидно для всех, особенно для людей науки! Прекрасно сознавал это, как мы уже говорили, и сам Чарлз Дарвин. Хотя спор касался как будто науч-
ных проблем, пишет шведский профессор А. Еллегард, в действительности он определялся скрытой или открытой идейной борьбой.
Иначе и быть не могло! Не личные отношения Гексли и Оуэна, имевшие, возможно, какое-то частное значение, определяли существо векового спора, не «чудачества» выживающих из здравого ума фанатиков, не «обида» за обезьянью генеалогию человека, за родство с этими «уродливыми копиями» людей, нет... И не была в целом борьба в приматологии выражением «обычного» сопротивления новым идеям, как не был главным действительно дававший себя знать многовековой психологический груз отрицательного отношения к приматам (насаждавшийся, не забудем, также церковниками) — он, конечно, сказался и в науке, и в литературе, и искусстве.