- Это вы-то для отечества? - снова не удержался Тугодум.
- Я, сударь, офицер! На мне шпага. Ордена. Я властями поставлен на свою должность. Мне не за себя обидно, а за мой чин! - еще больше раскипятился городничий. - Эдак что же выйдет, ежели каждому прохвосту-сочинителю нашего брата, чиновника, срамить позволят! Это, если угодно, в высшем смысле все равно что оскорбление величества!
- Позвольте, - вмешался я. - Но ведь автор пьесы срамит вас именно за то, что вы плохо служите, плохо исполняете свою должность. Обманываете, воруете, взятки берете...
Услышав эти обвинения, городничий слегка струсил.
- По неопытности. Ей-Богу, по неопытности, - сразу изменил он тон. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить, казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь, да пару платья. Да что говорить, сударь мой! Нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим Богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
- Э-э, нет, любезнейший Антон Антонович! - вмешался в разговор оказавшийся тут же судья Ляпкин-Тяпкин. - Грешки грешкам рознь... Вот я, например. Я всем открыто говорю, что беру взятки. Да, беру! Но чем? Борзыми щенками!
- Помилуйте, Аммос Федорович! - сказал городничий. - Какая разница? Щенками или чем другим, все взятки.
- Ну, нет, Антон Антонович, - не согласился судья. - Это совсем иное дело. А вот, например, ежели у кого-нибудь шуба пятьсот рублей стоит...
- Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? - разозлился городничий. - Зато вы в Бога не веруете, вы в церковь никогда не ходите. А я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы...
- Шуба пятьсот рублей, - не унимался Ляпкин-Тяпкин. - Да супруге шаль...
- Что ж, по-вашему, Антоша не может мне шаль купить? - обиделась Анна Андреевна.
- Ежели бы на свои, кровные, - пояснил судья. - А то на казенные.
- А вы, Аммос Федорович, вольнодумец! - поддел судью городничий. Да-с! Как начнете говорить о сотворении мира, так волосы дыбом встают.
- Вот уж верно! - подтвердила Анна Андреевна. - А мы с Антошей никогда! А вы, Аммос Федорович...
- А ты, матушка, молчи! - оборвал ее супруг. - Нам сейчас грехами считаться не с руки. Нам сейчас надобно вместе... Плечом к плечу... Каков бы ни был гусь Аммос Федорович, а мы его в обиду не дадим. Какой-никакой, а он - судья. Лицо почтенное. И срамить его почем зря мы тоже не позволим!
- Так вы, стало быть, считаете, Антон Антоныч, - вмешался я, - что автор комедии напраслину на вас взвел?
- Добро бы только на меня, - вздохнул городничий. - Я, слава тебе, Господи, стреляный воробей. Я и не такое еще терпел. Огонь прошел, и воду, и медные трубы... Трех губернаторов обманул... Не за себя, сударь! Ей-Богу, не за себя душой болею. Мне за весь городишко наш... Да что городишко... За всю державу обидно!
- А при чем тут вся держава? - спросил Тугодум.
- То есть как это - при чем? - возмутился городничий. - Да вы читали эту комедию? Видали ее? Сочинитель этот выдумал какую-то Россию, вывел городок, каких и на свете-то не бывает. В один уезд свалил кучей все мерзости, какие только есть на свете...
- Вы, стало быть, считаете, что картина, которую нарисовал господин Гоголь, не типична? - уточнил я.
- Да просто неприлична! - взорвался городничий.
- Вас послушать, - сказал я, - так и чиновников таких на свете не бывает, и городовых вроде вашего Держиморды днем с огнем по всей России не сыщешь.
- Про городовых не скажу, - признал городничий. Городовые и впрямь еще попадаются. За всем ведь не уследишь... Держиморда - это верно подмечено. А вот где он такого городничего увидал, ей-Богу, не знаю. Да хоть бы да же и увидал. Нешто это можно - все, что ни попадя, на сцену тащить? Ежели бы у этого сочинителя хоть какое-никакое понятие было, он бы допрежь того, что меня в комедию вставлять, семь бы раз отмерил. Ведь не городовой, не купец какой простого звания, а - го-род-ни-чий!
- А судью? - поддержал его Ляпкин-Тяпкин. - Судью разве можно в этаком неприглядном виде изображать?
- А попечителя богоугодных заведений плутом вывести? Это как по-вашему? - вставил незаметно подошедший Земляника.
- А смотрителя училищ дураком выставить? Это какой урок детям нашим? негодовал вдруг оказавшийся тут же Хлопов.
- Ах, господа! - прервала их Анна Андреевна. - Это все пустяки, право... А вот то, что этот сочинитель на меня пашквиль написал, это уж, пардон, совсем ни в какие ворота... Чтобы почтенная дама, супруга городничего, кокетничала с заезжим молокососом... Да где он такое мог видеть? Ну, я понимаю, молодая девица... Вот хоть дочь моя... В ней и впрямь вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове... Но чтобы я... Помилуйте!..
- Как, сударыня? - напомнил ей я. - Разве вы не выслушивали благосклонно комплименты из уст господина Хлестакова?
- Комплименты? - лучезарно улыбаясь, живо обернулась ко мне Анна Андреевна. - Да... Это было... Что греха таить... Столько комплиментов! Столько комплиментов!.. "Я, - говорит, - Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам!"
- Вот видите, - сказал я.
- "Мне, - говорит, - верите ли, Анна Андреевна, все больше и больше увлекаясь, вспоминала супруга городничего, - мне жизнь копейка! Я, говорит, - только потому, что уважаю ваши редкие качества".
- Ах, маминька! - не удержалась оказавшаяся тут же Марья Антоновна. Ведь это он мне говорил.
- Перестань! - одернула ее мать. - Ты ничего не знаешь. И не мешайся, пожалуйста, не в свое дело... В таких лестных рассыпался словах... "Я, говорит, - Анна Андреевна, изумляюсь..." И вдруг - бац! На колени! Самым благороднейшим образом. "Анна Андреевна! Не сделайте, - говорит, - меня несчастнейшим! Согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертию окончу жизнь свою".
- Право, маминька, он обо мне это говорил, - не смогла смолчать Марья Антоновна.
Тут Анна Андреевна наконец сообразила, что воспоминания эти рисуют ее не самым лучшим образом.
- Ну да, - неохотно признала она. - Конечно, об тебе... А ты и уши развесила! Как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже, чтобы тебе было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице. Когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках...
- Да вы же сами, маминька, - попыталась вставить свое слово в этот монолог Марья Антоновна.
- Что - я? Что значит, я сама? - вскинулась Анна Андреевна. - Сколько раз я тебе говорила: не смей! Не смей брать пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина! Что тебе глядеть на них? Не нужно тебе глядеть на них! Тебе другие примеры есть: перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать!.. Впрочем, это антр ну... Не для публики... Справедливости ради, сударь, - обернулась она ко мне, - должна заметить, что, хотя дочь моя и легкомысленна, но сочинитель комедии и об ней тоже составил самое превратное суждение... Самое превратное...
- Иными словами, сударыня, - уточнил я, - вы хотите сказать, что не только вас, но и дочь вашу автор пьесы представил в искаженном виде?
- Именно так, сударь, - подтвердила Анна Андреевна. - Я бы даже сказала, в карикатурном виде. Он нас просто оклеветал!
- Вот верное слово! - обрадовался городничий. - Оклеветал. Вернее не скажешь.
- Очернил! - добавил Ляпкин-Тяпкин.
- Исказил, - подтвердил Хлопов.
- С грязью смешал! - негодовал Земляника.
- Дураками выставил, - вставил Хлопов.
- Что дураками! - обернулся к нему Земляника - Это бы еще полбеды, ежели бы только дураками. А то - плутами, мошенниками!
И тут все загалдели в один голос:
- Очернил!.. Надругался!.. Оклеветал!..
- Судите сами, сударь, - перекрывая своим зычным голосом этот галдеж, заговорил городничий. - Где же это видано, чтобы в целом городе не нашлось ни одного честного человека! Ни одного благородного лица! Да нешто такое бывает?