Обо всех этих случаях упомянуто в архивах двух почтенных ратуш, и мы эти записи читали.
В возрасте пятидесяти лет барон надумал жениться. Его супругой стала очаровательная девушка из его провинции; он всегда жил с ней в полном согласии, несмотря на измены, настолько сообразные с его темпераментом, что трудно было их поставить ему в упрек. От этой женщины у него родилось семеро детей, и с некоторого времени прелести его супруги сделали его куда большим домоседом, чем прежде. Обыкновенно он проводил время в кругу семьи, в замке, где в молодые годы дал тот страшный зарок, о котором мы рассказывали, принимал литераторов, вел с ними просвещенные беседы и поддерживал их материально. Между тем, по мере того как приближался шестидесятилетний рубеж, он все чаще вспоминал о своем злосчастном соглашении и неопределенность его – удовольствуется ли дьявол тем, что отберет свои дары, либо похитит саму жизнь – повергала барона в дурное расположение духа; он становился задумчивым, печальным и почти перестал выходить из дому.
В урочный день, в тот самый час, когда барон достиг шестидесятилетия, слуга докладывает, что некий незнакомец, наслышанный о талантах его господина, добивается чести побеседовать с ним. Барон, не размышлявший в этот миг о том, что неотступно мучило его вот уже несколько лет, распорядился, чтобы посетителя провели в кабинет. Поднявшись туда, он видит человека, приехавшего издалека, судя по выговору, кажется, из Парижа, прекрасно одетого, очень красивого, который тотчас принимается рассуждать с ним о высоких материях. Барон отвечает на все вопросы; завязывается разговор. Господин де Вожур предлагает гостю выйти прогуляться; тот соглашается, и двое наших философов выходят из замка. Была страдная пора, и все крестьяне работали в полях. Некоторые, заметив, как господин де Вожур, находясь в полном одиночестве, неистовствует, предполагают, что он тронулся умом, и бегут предупредить госпожу; однако в доме никто не отзывается, и эти добрые люди возвращаются, продолжая наблюдать, как их сеньор разговаривает с воображаемым собеседником, энергично размахивая руками в обычной своей манере. Наконец двое наших мудрецов, прогуливаясь, достигают угловой беседки, откуда можно выйти лишь повернув обратно. Три десятка крестьян могли это видеть, все они были опрошены, и все тридцать ответили, что господин де Вожур вошел в беседку один, оживленно жестикулируя.
По истечении часа тот, кто, по мнению барона, беседовал с ним, говорит:
– Ну что, барон, не узнаешь меня? Помнишь ли ты о договоре, заключенном в дни твоей молодости, припоминаешь ли, как я его исполнял?
Барон вздрагивает.
– Ничего не бойся, – говорит дух-собеседник, – я не хозяин твоей жизни, однако уполномочен отнять у тебя мои дары, а также все, что тебе дорого. Возвращайся домой, ты увидишь, в каком он состоянии, увидишь справедливое возмездие за твое бесстыдство и твои преступления... Я люблю преступления, барон, жажду их, однако мне выпал жребий за них наказывать. Иди же к себе, иди и обращайся в другую веру. Тебе предстоит прожить еще один люструм. Умрешь ты через пять лет, но не лишаешься при этом надежды однажды удостоиться чести вернуться к Богу, если изменишь свое поведение... Прощай.
И тогда барон, оставшись один и не заметив, чтобы кто-то покинул его, быстро возвращается назад и спрашивает у всех встречных крестьян, не видел ли кто, как он входил в беседку с человеком такой-то наружности. Ему отвечают, что он вошел туда один, вызвав опасение у присутствующих своей жестикуляцией, что предпринимались даже попытки уведомить об этом госпожу, но в замке никого не оказалось.
– Никого?! – вскрикивает барон, охваченный волнением. – Я там оставил шестерых своих слуг, семерых детей и жену.
– Там никого нет, сударь, – никто не отзывается.
Весь во власти страшных предчувствий, он мчится домой. Стучится – никто не отзывается. Вышибает дверь, проникает внутрь. Ступеньки, залитые кровью, предвещают горе, ниспосланное ему в наказание. Открывает большой зал и видит там посреди луж крови свою жену, семерых детей и шестерых слуг, зарезанных и распростертых на полу в различных позах. Он падает в обморок. Несколько крестьян – имеются их свидетельские показания – наблюдают ту же сцену. Они оказывают помощь своему сеньору. Тот понемногу приходит в себя, просит их воздать своей несчастной семье последние почести, а сам немедля удаляется в монастырь Гранд-Шартрез, где и умирает по истечении пяти лет, проведя их в соответствии с требованиями самого строгого благочестия.
Не станем напрасно рассуждать по поводу таких таинственных событий. Они существуют, их нельзя подвергнуть сомнению, но они необъяснимы. Безусловно, следует избегать химер, однако, если происходит нечто столь особенное и в то же время всеми подтверждаемое, остается лишь склонить голову, закрыть глаза и произнести: «Я не понимаю, как кружатся миры в бесконечном пространстве; есть на земле вещи, непостижимые для меня».
Пусть меня всегда так надувают
На свете найдется немного людей, кто по распутству мог бы сравниться с кардиналом де *** (позвольте мне умолчать его имя ввиду того, что он и ныне пребывает в прекрасном здравии и полон сил). Его преосвященство заключил в Риме сделку с одной из тех женщин, чье официальное ремесло – поставлять развратникам особ, необходимых для подпитывания их страстей. Каждое утро она приводила ему по девочке не старше тринадцати-четырнадцати лет, и монсеньер забавлялся тем самым неприличным способом, в котором итальянцы обычно находят для себя особую усладу. Таким образом, юная весталка, пройдя через руки его преосвященства, выходила от него почти такой же целомудренной, как вошла, и успешно могла быть продана как свежий товар во второй раз какому-нибудь более благопристойному сластолюбцу. Матрона была превосходно осведомлена о вкусах, которых неотступно придерживался кардинал. Не найдя как-то под рукой нужного объекта из тех, что обязалась ежедневно доставлять, она догадалась нарядить девочкой одного прехорошенького мальчика – хориста из церкви главы апостолов. Ему уложили волосы, снабдили его чепчиком, юбками и всеми обманчивыми принадлежностями, что должны были непременно импонировать этому святому человеку. Однако ему не смогли дать взаймы то, что действительно обеспечило бы полное сходство с полом, который ему следовало изображать. Но это обстоятельство нисколько не смущало сводницу...
– Да он отроду не совал туда руку, – говорила она товаркам, помогавшим ей в осуществлении подлога, – и уж совершенно точно не посетит то, что уподобило бы этого ребенка всем девочкам в мире. Так что нам нечего бояться...
Мамаша заблуждалась. Она, видимо, не учла, что итальянский кардинал, наделенный сверхутонченным осязанием и необыкновенно натренированный в своей склонности, не мог ошибиться в таких вопросах. Жертва прибывает, верховный жрец совершает ее заклание, но на третьем ударе он вскрикивает:
– Per Dio santo, sono ingannato, questo bambino e ragazzo, mai non fu putana![1]
И он проверяет... Вместе с тем – ничего чересчур досадного для обитателя священного города не приключилось. И его преосвященство продолжил свое дело столь же ретиво, думая про себя, подобно крестьянину, которому подали трюфели вместо картофеля: «Пусть меня всегда так надувают». Но по завершении операции он все же сказал дуэнье: