Однажды было перехвачено письмо Саразена к кардиналу Мазарини, которое начиналось так: «Маленький горбун, строящий из себя храбреца, но им отнюдь не являющийся, просит у вас денег для тех, кто вас не любит». По этому поводу принц де Конти сказал ему по-свойски (при сем присутствовали лишь отец Талон, иезуит, его бывший наставник, и кто-то из лакеев): «Предатель, ты заслужил, чтобы я велел тебя выбросить в окно; ступай, и чтобы я больше тебя не видел». Два дня спустя отец Талон, сжалившись над Саразеном, который ревел как белуга, добился, что этому человеку позволили повеселить общество, и Саразен стал так забавно дурачиться, что добрый Принц бросился к нему на шею.
Что касается женитьбы, принц де Конти решился на нее лишь потому, что перехватил письмо принца де Конде, в котором тот приказывал солдатам повиноваться на деле Марсену, а для виду — принцу де Конти. Марсен и Лене перессорили обоих братьев. Что же до г-жи де Лонгвиль, то между ней и Принцем произошла ссора из-за любовных притязаний графа де Мата: Принцу, коему, как видно, хотелось, чтобы считали, будто он спал с собственной сестрой, в которую был влюблен, пришлось не по вкусу, что Мата перебьет ему дорогу.
Возвращаясь к Саразену, следует сказать, что г-жа де Лонгвиль глубоко его презирала и терпеть не могла.
Пора рассказать о его смерти. Принц де Конти никогда не оскорблял его иначе как словесно. Напрасно утверждали, будто он его ударил. Полагают, что он был отравлен неким каталонцем, жена которого спала с ним, переспав до этого, как говорят, еще с другими. Слуху этому поверили с тем большей легкостью, что эта женщина занемогла в тот же день, испытала такие же боли и умерла в тот же день и час, что и он.
Отец Талон говорит, что эту женщину вовсе не отравили; что ее муж, который все же был дворянином, щадил жену из-за ее родителей, те-то были познатнее, чем он; но любовников он умерщвлял какой-то жгучей отравою. Отец Талон полагает, что от той же отравы умер г-н де Кандаль, ибо Саразен внушил ему желание переспать с этой женщиной, сказав, что он никогда еще не встречал дамы столь приятной.
Жена Саразена снова вышла замуж.
Что же до его сочинений, то среди них, как мне кажется, нет ничего законченного. Не увлекайся он пустяками, он мог бы создать нечто значительное. Лучшее из того, что Саразен нам оставил, — это «Погребение Вуатюра», где он не слишком-то хорошо отзывается о последнем; он не намерен был щадить своего собрата по перу, это ясно уж из того, что он так и не пожелал исправить некоторые места в своей рукописи, которые препятствовали ее опубликованию в приложении к сочинениям Вуатюра,
Нинон
Нинон была дочерью де Ланкло, который находился на службе у г-на д'Эльбефа и очень хорошо играл на лютне. Она была еще совсем ребенком, когда ее отец вынужден был покинуть Францию из-за того, что заколол Шабана, причем так, что это могли посчитать убийством, ибо Шабан не успел еще выйти из кареты, как Ланкло пронзил его шпагой.
В его отсутствие девочка подросла; поскольку она отличалась живым умом, хорошо играла на лютне и превосходно танцевала, особливо сарабанду, жившие по соседству дамы (это было в Маре) часто приглашали ее к себе; хотя красотою она не блистала, в ней всегда было много приятности.
Ей было всего тринадцать лет, когда во время процессии Страстей господних, увидев, что все плачут, она спросила: «Чего это они? qu'importa que maten se ressuscitan?»[323]. Это была испанская песенка, распевавшаяся в ту пору и сложенная в честь прекрасных женских глаз. Ее мать узнала про это и просила некоего иезуита хорошенько намылить ей голову. Нинон призналась мне, будто с той самой поры она поняла, что всякая религия — не что иное, как воображение, и во всем этом нет никакой правды.
Первым, кто приволокнулся за ней, был Сент-Этьен: он вел себя с ней крайне свободно. Мать полагала, что он женится на Нинон; но в конце концов эта связь окончилась. Затем в Нинон влюбился шевалье де Pape. Говорят, будто однажды, когда ее домашние не хотели, чтобы она с ним говорила, Нинон, увидя в окно, что он переходит улицу, быстро сбегает вниз и заговаривает с ним. Им сильно мешал какой-то нищий; Нинон нечего было ему дать. «На вот, — сказала она, протягивая ему свой носовой платок, обшитый кружевами, — и оставь нас в покое».
Тем временем за нею стал упорно волочиться Кулон: он тоже домогался ее. Я полагаю, что он сговорился с матерью Нинон в Мениль-Корнюэле. Благодаря г-же Кулон все это раскрылось; тогда все порядочные или так называемые порядочные женщины отвернулись от Нинон и перестали с ней встречаться. Кулон сбросил маску и стал открыто содержать ее; он давал ей пятьсот ливров в месяц, которые, говорят, продолжал ей выплачивать восемь или десять лет подряд, до 1650 года, хотя за это время меж ними и случались ссоры. Некоторое время спустя к Кулону присоединился Обижу и стал вносить свою долю.